Жозефу Бонапарту, а шесть лет спустя – жестоко преследовать либералов во исполнение воли короля Фердинанда VII.
– Заварили кашу – расхлебывайте теперь, – говорит Самбрано, из-за шторы осторожно выглядывая на улицу.
Подобное же повторяется и в других местах – громят, грабят и поджигают и роскошные дворцы аристократии, и богатые дома купцов и негоциантов, и лачуги бедняков. В пять вечера мичман Мануэль Мария Эскивель, который утром со своим взводом морских гренадер сумел невредимо выбраться с почтамта и дойти до казарм, предстает перед капитан-генералом, доном Франсиско Хавьером Негрете, чтобы получить пароль и отзыв на вечер и ночь. Мичмана вводят в кабинет военного губернатора, и тот приказывает Мануэлю взять двадцать человек и выставить караул у дома герцога де Ихара, подвергающегося нападению французов.
– Дело, судя по всему, обстояло так, – объясняет Негрете. – Когда сегодня утром генерал Как-его-там, квартировавший в особняке, выезжал оттуда, привратник выстрелил в него из пистолета почти в упор. Во француза не попал, а лошадь под ним убил. Ну, привратника тотчас поставили к стенке, а дом отметили… Сейчас под этим предлогом намереваются все растащить…
Губернатор еще не успевает договорить, а Эскивель уже в полной мере прочувствовал всю тяжесть того, что готово на него обрушиться.
– Слушаю, – отвечает он с наружным спокойствием. – Прошу только принять в расчет, что, если они будут упорствовать и окажутся глухи к моим доводам, мне придется применить силу.
– Кто «они»?
– Французы.
Негрете молча и хмуро смотрит на него. Потом отводит взгляд и принимается перелистывать бумаги на столе.
– Вам прежде всего надлежит внушить им уважение, мичман.
Эскивель, сглотнув слюну, мягко замечает:
– По нынешнему положению дел – это задача почти невыполнимая. И я не уверен, что…
– Постарайтесь не ввязываться ни во что такое… – сухо прерывает его генерал, не отрывая глаз от документов.
Эскивель чувствует, как тугой ворот мундира становится влажным от пота. Письменного приказа, значит, не будет. Двадцать солдат и мичман брошены на растерзание по устному распоряжению начальства.
– А если обстоятельства сложатся так, что все же буду вынужден ввязаться?
Негрете, не размыкая губ, продолжает листать бумаги, всем видом своим показывая, что разговор окончен. Эскивель снова пытается сглотнуть, но во рту пересохло.
– Могу ли я, по крайней мере, раздать моим людям патроны?
Военный губернатор Мадрида и Новой Кастилии даже не поднимает голову.
– Больше не задерживаю.
Спустя полчаса во главе двадцати гренадер морской пехоты, которым Эскивель приказал примкнуть штыки, зарядить ружья и взять по два десятка патронов, мичман прибывает на улицу Алькала, к особняку герцога Ихара. Расставляет своих людей вдоль фасада. По словам перепуганного дворецкого, французы обшарили весь нижний этаж, выгребли все мало-мальски ценное и ушли, пригрозив вернуться и довершить начатое. Он показывает на труп привратника Рамона Переса Вильямиля, 36 лет, валяющийся в патио в луже крови, – лицо убитого прикрыто салфеткой. Рассказывает, что лакей Педро Альварес, вместе с покойным напавший на генерала, сумел убежать по улице Седасерос, намереваясь спрятаться у своего родственника-обойщика, однако обнаружил, что двери заперты, а дом покинут по причине того, что у подъезда убили французского драгуна. Тут его и взяли, пинками погнав на Прадо. Уличные мальчишки, увязавшиеся следом, своими глазами видели, как Альвареса вместе с другими расстреляли.
– Сеньор офицер, возвращаются! Идут сюда!
Эскивель вскидывается как ужаленный. На другой стороне улицы и вправду собирается с самыми недвусмысленными намерениями человек десять императорских солдат. Офицеров не видно.
– Ни с места без моей команды! Но глаз с них не спускать.
Французы, присев в тени, довольно долго не могут решиться и перейти улицу – внушительный вид вымуштрованных морских гренадеров в синих мундирах и высоких меховых шапках действует отрезвляюще. Они ничего не предпринимают и вот наконец, к вящему облегчению мичмана, уходят прочь. Дворец герцога Ихара пробудет в целости и сохранности следующие пять часов, по истечении коих взвод Эскивеля сменят солдаты Вестфальского батальона.
Не многим зданиям в Мадриде будет обеспечена такая защита. И жители в страхе перед французами покидают свои дома. А за нежелание последовать их примеру Мигель Карранчо дель Пераль, портной по роду занятий, а некогда – солдат, отслуживший восемнадцать лет отчизне и королю, поплатился жизнью – французы заживо сожгли его в доме на Пуэрта-Серрада. Та же плачевная участь едва не постигла слесаря-астурийца Мануэля Армайора, раненного еще в самом начале возмущения, когда на площади у дворца французы открыли огонь по толпе. Принесшие его домой, на улицу Сеговии, обнаружили на мостовой трупы двух французских солдат и побоялись оставлять его там, хоть он и грозил истечь кровью, ибо ранен был в нескольких местах. Дали знать жене, которая спустилась вниз со всевозможной быстротой, и супружескую чету в окружении соседей и просто знакомцев доставили на Морерия-Вьеха, в дом, где проживал один из слуг князя Англона. Подобная дальновидная предусмотрительность спасла Мануэлю жизнь. Французы, придя в бешенство при виде своих убитых товарищей, принялись допрашивать соседей, и один из них указал на слесаря, выдав его участие в утренних столкновениях. Солдаты высадили дверь, обшарили дом и, никого там не найдя, подожгли его.
– Французы поднимаются!
Этот крик переполошил весь дом на Пласа-Майор, № 4. Там живет крупнейший мадридский маклер Эухенио Апарисьо. И его роскошно обставленную уютную квартиру, заполненную великолепными картинами, коврами, бронзой и фарфором, в прежние времена охотно посещали генералы и офицеры наполеоновской армии. Никто из ее обитателей не принимал участия в беспорядках. После первой же атаки французской кавалерии Апарисьо велел своим домашним уйти в задние комнаты, а прислуге – наглухо затворить все окна. Тем не менее, как рассказывает горничная, в ужасе прибежавшая снизу, во время боя у самых дверей убили мамелюка – пригвоздили к стене, исполосовали бесчисленными ударами навах. И сам генерал Гийо – один из тех, кого еще совсем недавно так радушно принимали в этой квартире, – распорядился учинить в ней форменный погром.
– Спокойно! – приказывает Апарисьо своим домочадцам и прислуге, собираясь выйти на площадку. – Я сам
