Ознакомительная версия.
– Нет.
Несколько мгновений Гуан раздумывал.
– Почему? Ладно, ничтожество, тогда скажи, что все уйгурки – развратные девки. Это ведь ты можешь сказать?
– Нет.
– Почему нет?
– Потому что уйгурская царевна бросилась с крепостной стены, чтобы доказать свою любовь, и я не намерен повторять твое гнусное оскорбление!
– Ну хорошо же! – Гуан бросился на Синдэ и принялся швырять его из стороны в сторону, словно соломинку.
Через какое-то время Синдэ потерял сознание. Очнулся он на мокрой траве, устремил взгляд в звездное небо, и оно закачалось. В голове, пронзая болезненный туман, проносились слова «гром», «град», «молния», «радуга», «Млечный Путь». Это были обозначения небесных явлений с одной из страниц «Драгоценного тангутско-ханьского словаря».
Из мрака выплыло лицо Гуана. Буйный потомок Вэйци склонился над жертвой:
– А теперь говори, свинья!
– Что… говорить?
– Вэйци – единственная поистине царская се…
Синдэ, не дослушав, оттолкнул мучителя, который изо всех сил прижимал его к земле. Когда караванщик сообразил, что жертва посмела сопротивляться, он совершенно разбушевался.
– Вот ты, значит, как? – Гуан вскочил, схватил Синдэ за воротник и рывком поднял на ноги.
Синдэ ждал, что в следующее мгновение снова покатится по траве, но внезапно купец отпустил его. Синдэ потерял равновесие и упал.
– Что это? – Гуан держал на ладони какой-то маленький предмет и пытался разглядеть его в тусклом свете звезд.
Синдэ наконец понял, что это ожерелье, в панике сунул руку за пазуху и, не найдя там подарка возлюбленной, вскочил:
– Отдай!
– Откуда это у тебя? – Голос купца прозвучал странно.
Синдэ молчал. Он не хотел говорить негодяю, что это ожерелье уйгурской царевны.
– Оно очень ценное. Присматривай за ним как следует. – Неясно, о чем думал в тот момент Гуан, но он вернул ожерелье Синдэ и пошел прочь.
Застежка ожерелья была сломана, но само украшение осталось целым, ни один камень не потерялся.
После этого отношение Гуана к Синдэ изменилось – он стал подозрительно ласков с недавним мальчиком для битья. Теперь Синдэ был единственным, на кого караванщик не кричал. Удивительно, но у него наконец-то появились те привилегии, которые принадлежали ему по праву, – ведь, учитывая оружие двадцати воинов, вытребованное Гуаном у Чжу Ванли, и пятьдесят верблюдов Яньхуэя, Синдэ с самого начала мог ожидать особого обращения. И вот грубого и жестокого купца словно подменили. Время от времени он осторожно и очень вежливо пытался выяснить, откуда у Синдэ ожерелье, но пока не преуспел. Синдэ понимал, что разбойник Гуан может запросто украсть драгоценность, – вероятно, он не сделал этого до сих пор только потому, что хотел выяснить, где можно раздобыть другие.
Караван провел три дня в Ганьчжоу на стоянке для верблюдов. За это время Синдэ не преминул взобраться на стену в юго-западной части крепости. С вершины сторожевой башни увидел вдалеке край базарных рядов за южными воротами, дальше простиралась травянистая равнина. Он посмотрел на площадь у подножия стены – там суетились люди, с такой высоты казавшиеся горошинками. Синдэ перебрался на западную стену, с которой бросилась вниз уйгурская царевна, подумал о нарушенной клятве, о девушке, пожертвовавшей ради него жизнью, и загрустил. Он долго бродил по стене, а потом решил, что посвятит царевне все свои труды, ожидающие его после возвращения в Гуачжоу. Да! Он переведет ханьские сутры на язык тангутов только для того, чтобы ее душа обрела покой…
Эта мысль сделала Синдэ счастливым. Перевод сутр на тангутский увлекал его и прежде, но теперь, когда у него появилась цель, работа будет иметь совсем иное значение.
Синдэ шагал под палящими лучами солнца, по спине градом катился пот. «Смиренно чту будд Трех царств, обращаюсь к учениям Десяти направлений, читаю «Алмазную сутру» для обретения великой милости… Когда люди открывают сердца Истине, они следуют по стопам Будды…» Слова из «Алмазной сутры» срывались с губ сами собой, одно за другим. Глаза Синдэ наполнились слезами. Смешиваясь с каплями пота, слезы скользили по щекам и падали на красную глину крепостной стены Ганьчжоу.
Начиная с лета 1033 года и до следующего лета Синдэ жил при дворе правителя Гуачжоу Цао Яньхуэя и занимался переводом сутр на тангутский язык. К концу осени из Синцина прибыли шестеро ханьцев и сразу взялись за дело – трудились с утра до ночи. Яньхуэй отвел ученым мужам целое крыло своего дворца. Вместе с Синдэ они распределили обязанности, разделив работу на части, относящиеся к нирване, дхарме, «Лотосовой сутре», «Агама-сутре», «Шастре» и далай-ламе. Каждый из семи переводчиков выбрал себе одну часть по склонности души.
В Гуачжоу девяносто дней свирепствовала стужа, пятьдесят дней – изнуряющая жара, дождей почти не было. Зимой и весной дули страшные ветра, жители задыхались от песчаных бурь, темень стояла и днем и ночью.
Синдэ корпел над «Алмазной сутрой», которую впервые прочел в Сучжоу. Перевод продвигался тяжело, но за работой Синдэ забывал обо всем на свете. С началом лета войска Чжу Ванли стали все чаще покидать город, чтобы сразиться с туфанями, которые медленно, но неуклонно захватывали окрестные земли. Тангутские воины то и дело приводили в гарнизон пленных туфаней и ганьчжоуских уйгуров. Даже в незначительных стычках с врагом Чжу Ванли лично возглавлял идущее в атаку войско.
Когда полководец не был занят борьбой с туфанями, Синдэ каждые три дня навещал его в роскошных покоях. В начале осени Синдэ посетил Чжу Ванли сразу после его возвращения с поля сражения, длившегося много дней, и, как всегда в такие минуты, был заворожен выражением странного волнения на лице полководца, его поведением и речью. Чжу Ванли никогда не говорил о битвах и ратных подвигах. Порой Синдэ спрашивал его об этом, но всякий раз он отделывался уклончивым ответом и приказывал Цзяо-цзяо, молодой ханьской красавице, которая прислуживала ему, принести чай. Похоже, Чжу Ванли любил девушку, а она во всем угождала ему. Всякий раз, приходя к полководцу, Синдэ слышал, как он то и дело зовет Цзяо-цзяо. Когда Чжу Ванли командовал своим ратникам идти в атаку, его голос звучал по-особому; когда он обращался к Цзяо-цзяо, интонация тоже была необычной.
Синдэ сидел напротив облаченного в запыленные доспехи полководца. Стоял на диво безветренный день, внутренний дворик освещали ласковые лучи осеннего солнца. Выпив с гостем чаю, Чжу Ванли принялся снимать доспехи. Цзяо-цзяо помогала ему.
– Что это? – раздался вдруг чистый голосок девушки, и Синдэ поднял голову.
В одной руке Цзяо-цзяо держала наплечник, а в другой – ожерелье. Чжу Ванли медленно обернулся к ней. Выражение его лица мгновенно изменилось.
– Не трогай! – рявкнул он.
Ярость в голосе Чжу Ванли заставила даже Синдэ содрогнуться. Девушка поспешно положила ожерелье на низкий столик и смущенно посмотрела на господина. Чжу Ванли схватил ожерелье и отнес его во внутренние покои. Вернувшись, он уже успокоился, вновь ласково обратился к Цзяо-цзяо и попросил ее налить еще чаю.
Весь остаток дня Синдэ был сам не свой. Он лишь мельком видел ожерелье в руках Цзяо-цзяо, но чувствовал, что не ошибся: драгоценность, принадлежавшая Чжу Ванли, как две капли воды походила на ту, что хранилась у него, Синдэ. Он помнил, что на шее уйгурской царевны было два одинаковых ожерелья. Одно она отдала ему, а другое, получается, каким-то образом попало к полководцу. Как же оно оказалось у Чжу Ванли? Может, уйгурка подарила ему ожерелье? Или Чжу Ванли забрал его силой?
Синдэ не мог думать ни о чем, кроме ожерелья, а ответов на свои вопросы не находил. Ему ничего не оставалось, кроме как обратиться за разъяснениями к полководцу. Но имеет ли он на это право? Ведь ясно как день, что полководец любил и, возможно, все еще любит уйгурскую царевну, однако больше ничего об их прежних отношениях неизвестно. Он, Синдэ, дал девушке слово и нарушил его, а она ради него бросилась со стены в Ганьчжоу… Конечно, ради него – в этом нет сомнений. Так разве недостаточно того, что она отдала за него жизнь? Нет, не стоит задавать вопросов…
Синдэ решил не упоминать об ожерелье в присутствии Чжу Ванли. Принадлежало оно уйгурской царевне или нет, это никак не повлияет на его чувство к ней.
Недели через две к Синдэ неожиданно заявился Гуан. После возвращения из Синцина купец пробыл в Гуачжоу всего пару дней, а потом отправился в Сучжоу, и целый год от него не было вестей.
Гуан пришел вечером. Солнце село, гостиная наполнилась прохладой. Как обычно, на лице купца было дерзкое выражение, глаза злобно сверкали. Он уселся и после небольшого вступления, которое должно было дать хозяину понять, что Вэйци Гуан не уйдет, не получив того, за чем пришел, спросил:
– Где ты взял ожерелье? Я знаю цену драгоценностям. Эти камни не простые. В Хотане их называют лунными. Я видел разные камни, но никогда не встречал таких. Я не требую от тебя, чтобы ты отдал мне ожерелье. Думаю, тебе лучше держать его при себе. Но я хочу знать, где второе.
Ознакомительная версия.
