Обоюдная ли солидарность, чувство ли неизбежной беды — всё толкало локоть в локоть. Так они всегда и сидели на заседаниях Временного правительства. Так уселись и сейчас, Главковерх и военный министр... да, то ли министр, а то ли управляющий военным ведомством — кто тут кого поймёт! Истинные военные дела вершил Главнокомандующий, но ведь и гражданским хочется покомандовать, тому же Керенскому! Когда он, после недолгого комиссарства, назначал на министерство — да, сказал, полномочный министр! — но потом и сам захотел покрасоваться, как ему воспретишь? Вражда и сплетни гуляли по кабинетам... и все в клочья рвали одеяло на себя! Тот же давний эсеровский подельник и приятель — Чернов? То ли министр земледелия, то ли затрапезный «товарищ» в Совдепии, а проще говоря — отпетый прохвост; походя выбалтывает разным австрийским и немецким социалистам, вроде Отто Бауэра, все военные наисекретнейшие планы. Да хоть и Бронштейнам? Принцип у них один: чем хуже — тем лучше! Из солидарности с каким-нибудь берлинским краснобаем за полушку продадут Россию. А Корнилов не политик — Корнилов генерал; на заседания правительства, как башибузук, приезжает со своими текинцами и со своими пулемётами, но министрам-то всё-таки доверяет. Да и как совещаться, если ничего друг другу не говорить?
Фронт катится к Киеву и Петрограду, как лавина, а Совдеп до сих пор не разогнан и правит солдатским сбродом из Таврического дворца. Кажется, изменила военная выдержка даже Корнилову. Неужели прозрел? Он только что подсунул под руку записку:
«Борис Викторович, я кликну сейчас своих текинцев. Пора кончать нашу говорильню».
Ага, тоже проняло. А если уж у Корнилова кончается терпение...
Ничего хорошего это не сулило. Ну, разгонит бессмысленные посиделки, а что дальше? Горстка текинцев удержит власть? Совдепы сметут её вместе с Корниловым, Керенским... «И Савинковым — тоже», — явилась неизбежная мысль.
Он видел, что Корнилов готов сейчас сказануть нечто такое, что красной пеной поднимет весь Смольный, а Керенский по своему обычаю, перед заседанием наглотавшись кокаину, будет метать направо и налево, не отдавая себе отчёта, где сидит — в Зимнем ли, в Таврическом ли...
Вот дожили! Зная всё это, Савинков и сам написал записку:
«Лавр Георгиевич, крепитесь. И держите пока при себе как планы наступления, так и планы обороны — в такой обстановке не стоит их обсуждать. Всё это сегодня же станет известно немцам».
Записку небрежно подтолкнул с какими-то случайными бумагами. И надо было видеть скошенные от бешенства калмыцкие глаза Корнилова! На какое-то время Савинкову показалось: вот сейчас, сейчас он и кликнет своих текинцев! Долго ли. Они у самого парадного, в своих черкесках, папахах и при кинжалах. В пулемётах ленты заправлены, пока что молча обстреливают площадь. Но сюда, наверх, они и не потащат пулемёты — прямо своими кривыми клычами и кинжалами изрубят всех подряд, а Керенскому, может, и глазищи выколют. И всё будет в каменном молчании, разве что с единым словом: «Бóяр! Бóяр!»
От тревоги Савинков невольно кашлянул и вроде как нечаянно толкнул локтем Корнилова. Тот скосил левый зардевшийся глаз; но видно, что бешеный огонь уже угасает и офицерское благоразумие берёт верх. Савинкову он доверял... как своим любимым текинцам. Что-то более крепкое, чем кабинетная мясорубка, зрело в его обкатанной азиатскими ветрами, ловко посаженной голове. Ответно кивнул с благодарностью. Папку с докладом прикрыл смуглой цепкой ладонью.
Ближайшие военные планы хоть на этот раз остались непроданными, поскольку и не обсуждались...
Пустая трата времени. Единственное, что запомнилось, — паническая угроза Керенского:
— Не смотрите вы все на меня так! Я всё-таки глава России... себе же назло и разгоню Совдепию. Если хотите — так сегодня же. Чего откладывать?
Нет, он наглотался кокаину свыше всякой меры. Савинков от удивления даже присвистнул:
— Фьють, мои каурые!..
Под этот наркотический визг, под собственный свистёж и ошарашила его, как бомбой, шальная мысль: «Не ты — так я!»
Так бывало и в прежние времена, когда шли они с друзьями на «дело». Мгновение решало всё, мгновение!
Он не любил оставлять дела на полдороги. «Пойду в осиное гнездо», — сказал сам себе и по окончании правительственного заседания, которое ничего, конечно, ни во внутренних, ни во внешних делах не решило, направился к Таврическому дворцу.
Путь не безопасный.
Если Корнилов, идя в правительство, прикрывался текинцами и пулемётами, то он прикрылся обыкновенной солдатской шинелью и скинул лайковые перчатки. Вот так: военный министр с поднятым воротником, руки в карманах и фуражка уже другая, с головы поручика Патина, а у Патина — с башки своего денщика, немаленькой. Так что на уши наползала. Но это, пожалуй, и хорошо: не на царском плацу. По крайней мере, всякому встречному — свой брат.
Поручик Патин праведной мыслью горел, когда собирался идти следом за своей фуражкой, мол, у него и ещё одна такая найдётся. Но Савинков сердито цыкнул: ну, без цуциков! Когда требовалось, являлся и язык прежнего экса.
Не успел и за угол к Таврическому завернуть, как наскочила возбуждённая 3. Н.:
— Не ходите... Богом прошу, Борис Викторович!..
— 3. Н.? Откуда вы взялись? Да и вам ли говорить о Боге?
— Да хоть о чёрте. Там только что стреляли. А недавно Александр Фёдорович пропылил, ко мне на парах заскочил, попросил стакан воды, прямо в прихожей, как водку, выпил и... — Она даже всхлипнула. — Выбежала вот следом, как дурная. Но пока одевалась, его машины и след простыл... Что это было? Стреляли ведь там! — ткнула она пальчиком в сторону Смольного. — Палили ведь, как осатанелые. То ли арестовывали кого-то, то ли на кого-то нападали...
Неужели Керенский, маятником качаясь между Зимним и Смольным, качнулся всё же в свою сторону? От него можно ожидать и этого. Говорит одно, делает другое, а думает третье. Грозил ведь разогнать Совдепию. Ах, если бы!..
Но, зная неукротимое, божественное, истинно поэтическое преклонение 3. Н. перед кумиром её «революционного салона», думать дальше, тем более вслух, не решился.
— Так и быть, на обратном пути заверну. Гип-гип, ура, — отрезал он всякие возражения и крупным, размеренным шагом двинулся к решётке Смольного.
Смольный!
Выпустивший из своих благородных стен столько чудных русских женщин, — лебединый взлёт великого Растрелли, — он напоминал теперь разбойничий притон. Заплёванный, загаженный. Туда свозили, в предвкушении власти, горы мучных мешков, полные кузова консервов, вина и вообще всякой жратвы. Вперемежку со снарядными ящиками и пулемётными лентами. С какими-то прихваченными на улице, закляпанно мычавшими провокаторами. Грузовики разносили за кованой решёткой смрад и вой. Бегали вооружённые до зубов солдаты и матросы — особенно балтийские матросики, ножами заколовшие, как барана, своего адмирала Напеина. Обвешаны, что азиатские шаманы, с ног до головы грохочущим железом. Выпущенные из тюрем каторжники, неприкрытые немецкие шпионы, разгулявшиеся в революции писатели и адвокаты; они призывали к себе министров Временного правительства и допрашивали их, как на пытке: «С нами — или против нас?» Поневоле и сам прибежишь. Вот только что, утирая кровь и слёзы на лице, — по пути, видно, потрепали, — прошмыгнул в спасительные ворота министр земледелия, он же и Чернов, он же и доносчик, а ко всему прочему и сукин сын. Министра, ещё недавно ораторствовавшего на правительственном заседании, провожали насмешками дегенераты с дамскими бриллиантами на грязных шеях, с золотыми кольцами на пальцах, которыми прищёлкивали по золотым же портсигарам с княжескими и графскими вензелями на крышках. Сами ворота ярко освещены, всё видно. Савинков шёл глаза в глаза, пыхтя разудалой козьей ножкой.
Прямо в воротах два пулемёта. В проходе между ними матросня. Не обойдёшь. Маузеры бьют по коленям, гранаты за отяжелевшими брючными ремнями. Гроза и опора революции, не шутка!
— У себя товарищ Троцкий? В кого стреляли? Почему так мало? Пуль жалели? — истинно революционными вопросами размёл себе путь.
Ему с запозданием, по-за спиной, отвечали:
— И-и... стрелять-то разучились! На одного лазутчика пять винтарей... и всё, мать их солдатскую... вкривь да вкось!..
Нечто подобное и говорилось, и слышалось ещё несколько раз, прежде чем Савинков рукой раздвинул последнюю пару штыков и вошёл в кабинет неукротимого Бронштейна.
Там, само собой, было столпотворение.
Савинков товарищески кивнул председателю Совдепии и молча прошёл в передний сравнительно свободный угол. Так что справа оказалось только раскрытое от духоты окно. Можно было не торопясь возжечь очередную козью ножку. Мол, дело пролетарское, подождём.
