XVI.
Буду продолжать еще разсказ о четырех-летнем страдании отечества. Злобе, мщению, корыстолюбию, зависти,—словом, всем смертным грехам врата были отверсты! всякому нелепому, глупому доносу давали веру.
Екатерина II, отправляя своих губернаторов, изволила всегда изустно им приказывать: „не всякому слуху верь, но ни единаго не оставь без дознания; не должно пренебрегать и ничтожнейшим врагом, дурак кинет в реку камень, сотня умных его не вытащит!"
Этому правилу не следовали: как скоро доходил донос, фельдъегеря скакали по указанию, брали, вязали и везли, так сказать, прямо на лобное место. Мы никого не видали во все четырёх-летие оправданным и отпущенным из Петербурга. Если не присылался фельдъегерь взять кого по назначению, то присылали сыщика не для следствия, а учинить розыск. Гг. розыскные мастера находили свои выгоды находить всегда виновными, а не оправдывать невинных; за сыскание виновных розыскных мастеров награждали чинами и орденами; жажда карать тогда царствовала.
В царских палатах учинилась пропажа. Украли две или три иконы в золотых окладах, украшенных драгоценными каменьями. В Москву был прислан розыскной мастер, надворный советник Щекатихин, человек известный во всей Европе, быть может и во всех частях света, если туда дошло сочинение г. Коцебу: L'annee memorable de ma vie. Г. Щекатихин отвозил г. Коцебу в ссылку в Сибирь.
В именном повелении было сказано: „допустить надворн. советника Щекатихина к розыску, не стесняя его ни в чем в действиях, и придать ему, по его избранию, в помощь полицейских чиновников".
Щекатихин избрал в сотрудники московскаго полицеймейстера, колл. советн. Петра Ивановича Давыдова. Не смею сказать о Давыдове, что он был злой человек, нет! он мучил, тиранил людей, будучи уверенным, что он тем исполняет долг присяги и верноподданства. Он всегда говаривал:
— „Я цаловал крест и святое евангелие на верность великому государю. Провалюсь сквозь землю, а не изменю".
Началась потеха. Давыдов по какому-то подозрению притянул к розыску трех человек: двух медных мастеров и московскаго мещанина, торговавшаго на площади на рогожке разными старыми вещами. Быть может мещанину случалось покупать вещи у носящих и краденныя. В пять, шесть дней, во второй допрос, Щекатихин и Давыдов вырвали сознание у медников и мещанина, которые, чтобы избавиться мучений, говорили, что они виноваты. На вопрос: где образа? отвечали, что похитители уехали с покражею на Ростовскую ярмарку, надеясь там удобнее сбыть, с рук оклады и образа. Довольно! их перестали тиранить, но предали суждению по законам в уголовной палате! Что еще судить истерзаннаго человека? Палата приговорила их наказать нещадно кнутом, вырезать ноздри и сослать в каторжную работу. Розыскной мастер Щекатихин поскакал в Ростов отыскать и схватить похитителей; разумеется, в Ростове на ярмарке Щекатихин ни похитителей, ни похищеннаго не нашел, но начатым розыском ярмарку разогнал. Большая часть богатых торговцев с ярмарки уехали, торговое сословие потерпело на миллионы убытков; потребители, искавшие товары, остались без удовлетворения и также потерпели большое разстройство в промыслах и домоводстве.
Не знаю, чем был вознагражден за подвиг герой Щекатихин, а Давыдову за усердное и ревностное содействие в отыскании похитителей объявлено благоволение.
Щекатихин из Ростова поскакал в Тамбов, оттуда на Дон, с Дона в Херсон и чрез три месяца тщетных поисков не отыскал похитителей. В скором времени по возвращении розыскнаго мастера открыто в Петербурге, что похититель образов был чухонец-дровонос во дворце, котораго также не могли отыскать; он бежал в Швецию.
Я укорял Давыдова в сем злодеянии, но удостоверился в том, что он действовал не coyмышленно Щекатихину, в чаянии получить награду, а по убеждению, что он цаловал крест на верноподданство.
— „Мы долго секли кошками их, говорил Давыдов, они, т.е. упомянутые три мнимых преступника, не сознавались, да Щекатихин придумал свернуть им канатом голову в утку; это делается так: наложат на голову канат довольно толстый и, пропустив под канат кол, начнут канат закручивать; ну, десяти минут ни один не вытерпит, заревет и кричит: „виноват Богу и государю, пустите душу на покаяние!"
Приехал в Москву симбирский дворянин Алексей Емельянович Столыпин, себя и дщерей своих показать, добрых людей посмотреть, хлебом-солью покормить и весело пожить; у дворянина был, из доморощенных парней и девок, домовой театр—знатная потеха. После, года через три, как дворянин попроелся, казна его поистряслась, он всю стаю актеров и актрис продал к Петровскому театру, поступившему в то время в ведение и управление московскаго опекунскаго совета за долги содержателя, английскаго жида Медокса, оказавшагося несостоятельным в платеже совету занятой под залог театра суммы. Было человек десяток мужскаго и женскаго пола между актерами с хорошими способностями и некотория пьесы разыгрывали превосходно! Кто у Столыпина, по выражению военнаго арго полковника Скалозуба, актеров выломал — осталось загадкою.
Алексей Емельянович,—нет тем будь помянут, царство ему небесное, не гной его косточки, — нигде ничему не учился, о Мольере и Расине не слыхивал, с молодых дней бывал ирой, забиякой, собутыльником Алексею Орлову (гр. Алексею Григорьевичу), а под старость страдал от подагры, гемороя и летом обувал ноги свои в бархатные на байке сапоги. Вот полнейшая биография почившаго,—ни прибавить, ни убавить нечего.
На диво выкинулся человек! Иное дело, и нет в том удивления, что Емельянович ведал приемы кулачных бойцов, как ударит к месту (значит по артерной жиле на шее), под никитки (в левый бок к груди, близ сердца), земляных послушать часов (удар по виску), рожество надкрасить (разбить скулы, подбить глаза), краснаго петуха (своротить нос). Он был в превосходной школе у А. Гр. Орлова.
Как ему с которой стороны навеяло идею театр домашний сочинить! Он сам в театральном искусстве не знал ни уха, ни рыла! Девицы, дочери его, почтенныя благородныя дамы; сложение дам елизаветинскаго века, плечистыя, благообъятныя, благоприятныя! Бюст возвышенный опирался на твердом, массивном пьедестале, но природа, наградившая их щедро во всех отношениях, наделила девиц неграциозным длинным носом; едва-ли не нос был виновником театрального заведения в доме г.Столыпина. В Симбирской отчине проживая, девицы боярышни изволили сами занимать высокия амплуа в трагических пьесах. Coдepжaниe театра г. Столыпину в Симбирской его отчине почти никаких необыкновенных расходов не причиняло, бюджета прихода и расхода состоял въ равновесии; актеры трагики, солисты певцы, актеры комики служили по двум министерствам его дома; утром порскают (с собаками на охоте), вечером комедии, трагедии, оперу играют. Это было благоразумно и хозяйственно соображено; солист Ганька так гаркнет под опушкой, что из всякаго зараза (Чаща, куща леса) не только зайца, да медведя подымет; трагик Доронька примет и ловко и смело арзамаскаго воеводу на рогатину (арзамаским воеводой называют медведя): он в трагедиях набил руку колоть, даже закалываться. Первыя амплуа актрис занимали сенныя девушки уборщицы; уборщицею называли девушку, которую отдавали в обучение в Москве к мадам содержательнице моднаго магазина, на Кузнецком мосту, где девушка всему научалась, но главная ея обязанность была изучить искусство уметъ одеть боярышню по моде и к лицу. Обучаться убирать волосы на голове отдавали благовременно мальчиков знаменитому артисту сего художества, парикмахеру г. Трегубова. Для обстановки пьес на сцене,—целая фабрика коверная и самопрялок девок без малаго сотня, выбирай любую. Гардероб, костюмы для цариц и княжен в трагедиях перешивались из роброн боярышень; для костюмов актеров прикащика Еремиича ежегодно на первой неделе поста посылали в Москву, где он на толкучем рынке скупал у торговок разныя платья, приобретенныя торговками за дешево у промотавшихся щегольков в сырную неделю. Этого еще недовольно; спекулятивный ум извлекает во всех случаях пользу; при построении актрисам новой театральной аммуниции, обдержанныя преобразовали в ризы священнику церкви села. Одна из девиц дочерей Алексея Емельяновича, заметив в зеркало на лице расположение к образованию морщинки, выслушала благосклонно генерал-маиора армянскаго племени и закона, Хастатова, и приняла предложение соединиться узами законнаго брака.
Боже мой! какой гвалт в Москве белокаменной подняли заматорелыя княжны, графини и просто дворянския дщери! кричат как беснующийся Ледрю-Ролен в клубе комунистов (1848 г.), кричат как благородной девице вступить в супружество с армянином! Да знает ли, несчастная, что у Ария на вселенском соборе утроба лопнула! Да ведь она погубила свою душу! Как ее не остановили, не растолковали ей греха (тогда дамы не знали различия исповедания армянской церкви и учения Ария); казалось—о чем было столь много безпокоиться заматорелым девам благороднаго сословия? госпожа Хастатова в супружестве была счастлива, генерал Хастатов был человек добрый, благонамеренный, его любили в обществе и она, супруга его, лучше всех заматорелых княжен и графинь ведала, что у супруга ея, ген. Хастатова, трещины на животе нет и все части тела его состоят в должном виде и надлежащей исправности! Заматорелыя девы и боярыни, варакушки в Москве, страшные народы!
