Он вдруг представил Лизаньку с другим казаком такой же нежно ослабевшей и покорной, какой она бывала в его руках, — и содрогнулся. Это было невыносимо. Хуже всякой боли. Все ребята поселка, о которых он мог сейчас вспомнить, стали ему ненавистны. К кому она переметнется? Ну и пусть! Пусть идет она своей дорогой! Пусть разыщет человека лучше его!
Василист никогда больше не вернется к ней. Кончено.
Василист поманил Настю в баз. Покопавшись в глубине пиджачной полы, протянул старинный пистолет с кривой ложей:
— Надо упрятать надежней.
Настя с удивлением смотрела на странное оружие. Хотела спросить, как из него стреляют, но вдруг взволновалась, вытянулась на носках и длинно посмотрела на брата. Ощупала пальцами разлапистый, резной курок. Ей стало понятно, как его надо взводить для выстрела. На бахчах она не раз стреляла из ружья по воронам. Она страшно обрадовалась и, озоруя, уставилась узким глазом в черное с раструбом дуло.
— Но, но, не балуй! На нем пистон вздет. Поосторожней. Тряпками его, что ли, оберни. И в сухое место, гляди.
Пистолет Настя запрятала в истертую, засаленную перину, валявшуюся в чулане без употребления. Ею даже Никита побрезговал, не взял с собою.
Желтые пятна дней мелькали, словно во сне. Осень подходила к концу. В поселке было тихо, как в покинутом ауле. Тишина эта казалась страшной не только тем семьям, которые были ограблены и у которых в доме не стало мужчин. Нет, эта особая тишина не нравилась и новым, неожиданным богачам — Вязниковцевым, Вязовым, Гагушиным, Ноготковым. Молодежь совсем не гуляла по ночам на улице, не пела песен, не воровала по погребам каймака и сливок. Молчала гармонь. Никогда еще не было так уныло и скучно осенью в поселке Соколином.
Плавня была удачной, заливистой. Казаки вернулись из Гурьева с обновками, с гостинцами. Но никто не захотел в этот год затевать свадеб: все женихи готовились прежде побывать на военной службе. Даже богачи не могли теперь от нее откупиться.
Настя похудела, вытянулась за последний месяц еще больше. В свои восемнадцать лет она была долговязой. Подруги называли ее журавушкой. Синеватые глаза ее уже не смеялись, только горели еще сильнее, чем раньше. Без нужды она совсем перестала выходить на люди. Изредка копалась на огороде или спускалась к Ерику за водою. Но каждый вечер она непременно присаживалась с подсолнухами у окна и, поплевывая, неотрывно глядела вдоль улицы. Всякий раз, только Клементий проезжал на дрогах с большой бочкой мимо их двора на Ерик, Настю вдруг охватывало радостное возбуждение. Девушка вскакивала, вытягивалась на носках и, зажав голову руками, раскачивалась, словно ласкала самое себя. Внутри у нее все ликовало, разрывалось на части. Она бежала на задний двор и, растеребив еще зеленоватые ветки нового плетня, надолго припадала к щели. На Ерике всегда бывало много народу, убирали огороды, возили воду, поили скот, — Клементий не бывал один, и Настя, взволнованная, притихшая, шла домой, кусая до крови смугловатые, алые свои губы…
Сегодня с утра небо заволокло тучами. В полдень начал стремительно падать крупный, не осенний дождь. Он летел с огромной, невидимой высоты и ударял с силой по земле, по лужам, по стеклам окон. Улицы и поля опустели… Дома у Алаторцевых было тихо. Василист с вечера уехал в Лебяжий поселок. Мать возилась с тряпьем. Луша, высунув язык, шила с серьезным видом куклам платье. Насте с утра было не по себе. Она не могла усидеть на одном месте. Ожесточенно мыла во всех горницах пол. Пошла убрать даже наверху, хотя там было мертво, — комнаты стояли пустые, будто ожидая кого-то… Так недавно еще здесь царило оживление. И теперь еще все стены были увешаны фотографическими карточками. На Настю отовсюду как-то по-особому глядели казаки в полной военной форме с обнаженными саблями, с выставленными вперед пиками. Некоторые из них скакали на конях, причем ясно было видно, что кони и мундиры были одни и те же, заранее заготовленные фотографом. Он менял лишь масть лошадей, а затем вклеивал лица заказчиков. Тут были Ефим и Маркел Алаторцевы, был и Ивей Маркович. Смешно было глядеть на лицо Ивея, вспоминать, какой он на самом деле маленький, а тут видеть его, подставного, великаном на огромном сивом жеребце. Мчался на коне и покойный дед Евстигней, еще не старый тогда казак. Про него и теперь на поселке рассказывали, что он на скаку рубил шашкой подброшенное яблоко и попадал пулей в глаз бегущему сайгаку…
Алаторцевых легко было узнать по большим соминым губам, по особо размашистым ноздрям, узким и длинным глазам. Здесь же на стенах важно расселись по креслам пышные казачки в сарафанах и возле них мужчин с непомерно закинутыми назад головами. Почти весь Соколиный поселок… А вот и он, Клементий. Настя совсем забыла об этой карточке. Какое веселое, открытое у Клементия лицо. Кудрявые волосы видно напомажены. «Песик шершавенький»… Настя вспыхнула и порозовела. Ненависть пронизала ее всю насквозь. Эх!.. Она застонала и охватила руками голову. Рывком сдернула со стены овечьи, широкие ножницы и ткнула в лицо Клементию. Вырвала карточку из рамы и бросила в печь, где с треском разгоралась и дымила чилига. Посмотрела, как закоробилась на огне карточка, упала на кровать вниз лицом и неслышно зарыдала. На улице заорал пьяный парень:
Ты не думай, что я плачу.
Пара сизых голубей…
Алаторцевы жили чуть не на самом яру речки. Дорога на Ерик огибала их дом и крутым переулком спускалась вниз.
Настя просидела весь день наверху. Смотрела в окна. Над степью, очень далеко, бежали лохматые тучи. Много. Закрыли весь запад. Проплывали по взбаламученному морю испуганные великаны. Оглядывали с высоты с изумлением большой осенний мир. Он был сер, неприютен. Уйти бы к солнцу, к зеленым травам, не видеть бы этих унылых сумерек и узкого света! Насте казалось, что теперь всегда будет так, как сегодня… Улицы были пусты. Изредка, тарахтя дрогами, проезжали малолетки на Ерик. Все спешили съездить по воду засветло, чтобы не шлепать в темноте по грязи. Сломалось колесо у Елизара Лытонина, и он долго, ища помощи, оглядывался вокруг одним своим глазом и клял судьбу:
— У, пропадина! Вот безляд окаящий… И все на мою башку!
Всякий раз, увидав бочку и дроги, Настя пугалась: «Не он ли?» Облегченно вздыхала, когда узнавала, кто это ехал. Шептала, оглядываясь на передний угол:
— Не теперь бы… Пущай не ездит. Пусть подождет, милый…
Перед вечером, скрипя деревянной лестницей, наверх поднялась мать. Недовольно оглядела Настю:
— Добегла бы за водой. Еще не совсем мутно на дворе. А по грязи кака сласть? Ухлюпаешься, как заднее колесо.
— Успею, мамынька. Не охота мне встречаться-то с кем ни было.
— Ну, ну, гляди, — одобрила Анна. Походила по комнате. Приостановилась у карточки, на которой она, невестой, стояла с Ефимом под руку. Была она тогда в белом сарафане, убрана цветами, с позолоченной, пятирублевой свечой в руках. У Анны вдруг зарделись уши. Она вспомнила, что уже в тот момент была беременна: до свадьбы понесла своего первенца Василиста. Ей стало стыдно и хорошо. Подумала:
«Чего же это Настя грустит? Уж нет ли чего?»
Поглядела на тонкую и высокую, как талинка, дочь, на чистое ее, девичье лицо, незаметно и быстро осмотрела открытые икры ее ног: не выступают ли там синеватые прожилки — признак беременности. Успокоилась и снова сошла вниз.
Двигались сумерки на поселок. Настя торопила ночь и волновалась все больше и больше. Она спускалась по крутой лестнице, и ей казалось, что с каждым шагом она приближается к пропасти и ей уже не остановиться.
Пришла соседка Маричка за спичками. Настя дрожащей рукой протянула ей коробок. Ей показалось, что Маричка зашла нарочно и что смотрит она как-то по-особому.
Перед закатом солнце все же прорвалось на минуту к земле и разбросало по степи свои желтые и оранжевые лучи. Но через полчаса день быстро уснул, свернулся, как еж, и улегся за степями, спрятав золотые, солнечные колючки. Вдруг похолодало. Неожиданно начал падать сверху из темноты белый, ласковый снежок. Как жалко было Насте, что он падал в грязную жижу и тут же пропадал. Ей хотелось подставить свой подол и, как делала это она девчонкой, собирать светлое, холодное серебро и слизывать его языком… Тонкая Луша неслышно скользнула с печки и прилипла к окну лбом:
— Скоро на ледянках будем с горы… Хорошо как!
Настя подхватила сестренку под локти, подкинула ее к потолку:
— Хорошо, говоришь? Чтоб душа кувырком — ух!
— Няня, пусти!
Настя снова подбросила девочку и поймала ее на лету. Увидала у ней на шее желтый крестик на шнурке. Вспомнила о боге. Ей сделалось еще веселее. Она не испугалась, а захотела надерзить ему. Оглянулась на иконы. Лампада освещала квадратную белую бороду Николая-угодника. Настя показала святому из-за плеча Луши язык:
