— Кто-то приехал, — неохотно поднялся Алесь. — Надо идти.
— Сиди-и, — сказал Мстислав.
— Нет, брат, надо. Может дед. Тогда не похвалят.
— Деду трижды стреляли бы… Это или Раубичи, или Кроер.
— Все равно надо идти.
Когда они подходили к кругу почета, на нем, у самой террасы, бросали поводья на руки слугам два человека. Один из них, худой и жилистый, очень хмурый, был незнаком Алесю. Этот человек слезал с белой кобылки медленно, с подчёркнутой сдержанностью. Угрюмо смотрели глаза из-под косматых бровей, длинные, как вилы, усы свисали на зеленый охотничий костюм. Зато второго Алесь узнал сразу. Ни с чем нельзя было перепутать эти зеленоватые, как у рыси, глаза под бровями песочного цвета. Ни у кого не было таких цепких рук и таких кошачьих ловких движений.
Жандармский поручик Мусатов собственной персоной заглянул в Загорщину.
Передав коней слугам, оба пошли по ступенькам на террасу — один справа, второй слева, словно не желая попирать ногами одни и те же ступеньки.
Алесь заторопился. Когда дети подошли к Загорским, Клейне и Исленьеву, Мусатов уже стоял перед ними. А хмурый человек ожидал вдали, переминаясь с ноги на ногу, словно не решаясь подойти.
— Извините, мадам, — сказал Мусатов, — у меня дело к их сиятельству.
На лице Исленьева появилась страдальческая гримаса.
— Ну, что еще, — спросил он.
Чтоб не мешать вице-губернатору, пани Антонида обратилась к отцу:
— Почему же это Кроер не едет?
— Осмелюсь обратиться, мадам, — щелкнул каблуками поручик, — пан Кроер не приедет.
— Почему? — спросил отец.
— В одной из деревень пана Кроера бунт, — тихо сказал Мусатов.
— Где?
— В Пивощах.
— Из-за чего?
Поручик пожал плечами. Лицо Исленьева передернулось.
— Какие приказы вы издали? Надеюсь, никаких безобразий? Старались уговорить?
— Старались. К сожалению, не помогло. Пришлось стрелять. Есть раненые.
Румяное лицо графа побледнело.
— Знаете, чем это может кончиться?
Голос его сорвался. Надвигаясь на Мусатова, он потрясал перед его носом белыми, сухонькими старческими кулачками.
— Это черт… это черт знает что такое! Beau monde! Notabilites![42] Как вы смели приехать ко мне после такого!.. Мало было крови? Мало было виселиц?
— Успокойтесь, успокойтесь, граф, — напрасно пытался вставить слово отец.
Мусатов повернулся и пошел к ступенькам, внешне почти спокойный. И только тогда граф, глубоко вздохнув, сказал глухим голосом:
— Стойте… Возьмите с собой лекаря… Надеюсь, пан Юрий разрешит?
Отец молча склонил голову.
— Вот, — сказал Исленьев. — Прикажите запрячь лошадей… И запомните: вы не появлялись здесь с вашими позорными вестями. Я ничего не слышал… Я никого не видел…
Голос его прервался. Он напоминал теперь взъерошенного коростеля, который с криком делает достойную жалости скидку, напрасно стараясь отвлечь внимание собаки от чего-то дорогого ему.
Как-то странно загребая правой рукой воздух и не обращая внимания на гостей, которые, ничего не понимая, стояли невдалеке, он пошёл в дом.
— Достукался Константин, — мрачно сказала Клейна. — И подумать только, что он твой троюродный брат. Антонида! Почитай, из одного гнезда горлинка чистая и хищный волк. Тьфу… Надеюсь, никто не умрет…
— Кто умрет? — спросил Алесь у матери. — В кого стреляли?
— Никто не умрет, сынок, — сказал отец. — Стреляли просто солдаты на стрельбище. Чепуха все… Иди… иди к детям. Скоро я тебя позову.
И как только Алесь отдалился, сказал Клейне:
— Слышал.
— Слышал, но не понял, — сурово сказала старуха. — Тяжело понять такое.
— Я ведь говорил, — промолвил пан Юрий.
— Господи, — сказала мать, — за что же это? За что такое? Мне он, в конце концов, не более приятен, чем тебе… Такой грубый, а такое быдло… И этот несчастный, такой жалкий граф… с его жизнью, с его молодостью…
— Э, — крякнул отец, — мало ли их с такой молодостью! Вот бывший наш губернатор, Михаил, граф Муравьёв. Начинал вместе с теми. Братьев повесили, а он в чинах ходит. Братья в Сибири, а он членом Госудаственного совета вот-вот будет, если уже не есть…
— Georges, — умоляюще взглянула мать, — я прошу тебя, никогда больше не говори об убийствах… Прошу.
— Хорошо, — согласился отец. — Я только думаю… Надо объявить гостям.
— Да конечно же, — заторопилась мать.
— А ну, замолчите… воробьи, — повысила голос Клейна.
— Что? — спросила мать.
— Не мелите вздор, — сказала старуха. — Праздник юноше испортите — в чем он виноват? Он, что ли, с дурным дядькой озоровал да с поручиком стрелял?
— Что же делать? — жалостливо спросила мать.
— Молчать, — посоветовала Клейна.
— Это тяжело, — сказал отец.
— А вы тяжесть в душе несите… Это вам мука за дурного родственника…
Вздохнула. Произнесла уже более спокойно:
— Празднуйте… Празднуйте, чтоб сынок никогда не был таким.
— Я знаю, — непривычно серьезно произнёс отец. — Я и сам хочу этого.
— За это я и люблю тебя, князь-повеса, — сказала Клейна.
…А в это время Алесь спрашивал Мстислава:
— Что там произошло? Я ничего не понимаю.
— И я не понимаю. Взрослые… Ты вот скажи мне: знаешь ты того, длинноусого?
— А я знаю! — весело взвизгнула Ядзя, почти угождающе глядя в глаза Алеся.
Довольная, что и она наконец может быть полезной, девочка весело застрекотала:
— Мы с мамой были однажды у старого Вежи… Старый Вежа маму уважает… И этого длинноусого мы там видели… Это Кондратий, молочный брат старого Вежи. Он смотрит за его лесами.
…Отец между тем тоже заметил длинноусого.
— Вот он, Антонида, — сказал пан Юрий. — Видимо, и с Вежей что-то стряслось.
Кондратий приблизился к хозяевам. Смотрел на них немного виновато. И все же надменно выступала из-под длинных усов крутая нижняя челюсть.
— Что случилось, Кондратий? — спросила пани Антонида.
— Старый пан просит извинения, — сухо сказал он, — он не сможет приехать… У него… гм… подагра…
— Что за черт? — удивился отец. — Никогда у него никакой подагры не было.
— Я все понимаю, милый, — грустно сказала пани Антонида.
Кондратий крякнул от жалости.
— Пан просит извинения, — с сокрушением повторил он. — Подарки молодому князю едут. Будут здесь через час… Пан также посылает пани и сыну свою любовь. И пани Клейне посылает свою любовь…
— Больно она мне нужна, та любовь! — сказала Клейна. — И тут не мог, как все люди, сделать, старый козел… А я с ним еще менуэт когда-то танцевала.
— …и пану графу Исленьеву свою любовь, — торопился Кондратий. — А молодому князю свою незыблемую любовь и благословение. А сам просит простить.
— Кондратий, — сказала мать, — скажи, почему он так сделал?
— Не могу знать, — опустил тот глаза.
— И все же? На нас сердится?
Кондратий еще ниже опустил голову.
— Он сказал… Он сказал: «Холуи все».
Отец только рукой махнул:
— Ну и ладно. Оставайся тогда ты вместо него. И за столом на его место сядешь.
Кондратий поклонился.
— И он мне так сказал… Сказал, сказал, что счастлив был бы, если б я мог заменить его… Да только прошу прощения, пан Юрий, извините, пани, я этого не могу никак сделать, потому что хотя я и вольноотпущенный, а все равно своему молочному брату раб, а фамилии вашей до конца дней своих благодарен и вредить ее чести никак не согласен.
На лице Загорского была такая растерянность, что Клейна улыбнулась, а в глазах ее загорелся озорной, почти детский огонёк.
— Иди, батюшка, — сказала она отцу. — Иди познакомь сына с Раубичами. Я уж тут как-нибудь сама справлюсь… А ну, идем со мной, пан Кондратий. Погуляем среди гостей. Ты меня, старуху, под руку поводишь — пускай уважаемые гости осудят. Если Вежа так сказал, то мы его уважим.
— Они не отважатся, — мрачно сказал Кондратий.
— Правильно, — согласилась старуха. — В том-то и беда, что он прав, старый козел. Холуи все. Что бы сильный не сделал — смолчат. Привилегии у них отобрали — смолчали. Из старых фольварков выгнали — смолчали. Заставили право на шляхетство доказывать — и тут они смолчали.
Крепко сжала локоть Кондратию, доверительно шепнула ему на ухо:
— Ты извини, Кондратий. Ты иди и делай вид, что тебя ведут, что тебе неловко… Я придумала — мой и ответ… Очень уж мне, старухе, их подразнить хочется.
— А вы подумали, как это мне? — спросил Кондратий.
— Подумала, — очень серьезно сказала Клейна. — Подумала, батюшка. Знаю — тяжело. Но ведь я тебя, чертового сына, люблю, сам знаешь. Так ты поступись, поступись на минутку гордостью… Неужели это не стоит того, чтоб утереть нос всем этим прихвостням? А?
