домочадцев, председательствовала уже не Екатерина Антоновна, а ее младшая дочь Александра: «Ели мы всегда в большой холодной угловой комнате (60 м2) с высокими окнами (по три с каждой стороны), за громадным столом, накрытым белой скатертью. Каждому полагалась салфетка в колечке, раскладывать которые входило в мою обязанность. За столом, если его не раздвигать, могло свободно уместиться человек десять-двенадцать. Мама сидела во главе стола, возле самовара, и раздавала обед» [59].
Были, однако, традиции, которые сохранились в доме Лермонтовых еще с XIX века. Отвечала за них старая няня Муня, помнившая Александру Фок малолетней крошкой, с нетерпением ждавшей рождественской елки сорок лет назад, в 1890-х годах. В советской России начала 1930-х «церковный буржуазный праздник» был под запретом.
<…>
Только тот, кто друг ПОПОВ Елку праздновать готов. Мы с тобой — враги попам. Рождества не надо нам [60].
Муне, впрочем, была безразлична газетная агитация «Союза безбожников», и что был ей Маяковский со своими «Отцепись, сомненья клещ: / Христос — миф, / а елка — вещь» [61]! Под равнодушные взгляды взрослых, делавших вид, что не замечают приготовлений к Рождеству, Масленице или Пасхе, старушка организовывала маленьким детям Фоков, Мише и Наташе, привычный дореволюционный праздник. «… На Рождество… к нам пришли поп с дьяконом в облачении и кропили «святой» водой в детской. Меня удивило, что вода была в том самом кувшине (серебряном), в котором мы носили из кухни теплую воду для мытья ног, а также то, что окропили и вокзал, построенный мною из кубиков. <…> Однажды на Пасху папа купил целый сырой окорок, который затем варили в лохани для мытья посуды, ибо ни в какую кастрюлю он не помешался» [62].
Владимир Фок (ЦГАКФФД СПб)
Миша Фок, появившийся в этом доме спеленутым свертком, который, по привычке шутя, гости отца как-то назвали «параллельным переносом вектора в общей теории относительности», провел в этих стенах самые счастливые годы своего детства. И он, и его сестра продолжат научный путь домочадцев, став биофизиком и химиком соответственно. Пока же, будучи детьми, Миша и Наташа обожают проводить время в кабинете отца, приходя туда вечером, когда десятичасовой рабочий день ученого уже закончен и можно насладиться общением с семьей.
«Папин кабинет, как, впрочем, и вся квартира, тесно забит мебелью. Большой письменный стол со львиными головами, крытый зеленым сукном, настолько завален бумагами, что сукна почти не видно. Папа сидит за ним в большом кожаном кресле, тоже со львиными головами, а за спиной у него — полки с книгами. <…> Когда папа сидит за столом и пишет непонятные значки (как я называл их, «заглиндушки»), нам входить не разрешается, а трогать что-нибудь на его столе нам и в голову не приходит, даже когда его нет дома. Мама на работу не ходит, но часто тоже занимается за своим столом с папиными статьями или пишет переводы.
<…> Днем я редко заходил в кабинет. Иное дело — вечером. Тогда в кабинете очень уютно: мама с папой сидят на диване, укрыв ноги старым пледом (зимой в квартире всегда было холодновато). Возле них, тоже под пледом, сидит Наташа, а я устраиваюсь поудобнее в большом кожаном кресле и рисую орнамент. Мама читает нам вслух интересные книги, обычно — прямо с французского (но, конечно, по-русски). Это были сказки Ш. Перро, некоторые романы Ж. Верна и другие не переведенные в то время на русский язык интересные книги. <…> Иногда нам читал папа. Он, например, прочел «Мертвые души» по купленному им роскошному изданию громадного формата с картинками на широких полях. Читал он так, что можно было ясно представить себе всех действующих лиц».
Семейная идиллия продлится недолго. В 1935 году над домом Фоков сгустились тучи.
Куда-то пропал Наташин учитель музыки, потом семейный доктор. Больше не приходили папины друзья. В городе обсуждали убийство Кирова, и семилетний Миша узнал значение новых слов — «вредитель», «враг народа», «черный ворон». Слышал, как мама встревоженно прошептала: «Папу в журнале фашистом называют»…
Владимир Фок был арестован дважды, в 1935 и 1937 годах. Наряду с сотней других видных советских ученых Фок был фигурантом «Пулковского дела» — процесса, в котором сотрудники Пулковской обсерватории и других научных организаций обвинялись в создании заговора по свержению Советской власти и установлении на территории СССР фашистской диктатуры. По версии следствия, группа ученых-контрреволюционеров готовила теракты против руководителей партии, в том числе против Сталина. Лев Термен, с которым шурин Фока Владимир Лермонтов занимался радиотехническими экспериментами, был сослан по «Пулковскому делу» на восемь лет.
«Однажды, когда мы уже спали, пришли какие-то люди, рылись в шифоньере с бельем. Утром я понял, что «тяжелая дверца» захлопнулась и за папой. Мама рассказала, что держались эти люди вежливо и в конце начальник даже спросил, есть ли какие-нибудь претензии. Мама ответила: «Есть. Пустой портфель не даете взять». Портфель взять разрешили. А еще мама рассказала, что в начале обыска она сумела стащить со стола записную книжку с адресами и телефонами, чтобы никого не подвести. Были опечатаны папин кабинет и спальня. В спальне осталась кошка. Она громко мяукала и ее вызволяли через другую дверь, которая была заставлена мебелью и потому осталась неопечатанной. Нависла тупая тревога. Днем мама куда-то уходила и возвращалась молчаливая. О папе никто не говорил» [63].
Владимир Фок пробыл в заключении недолго — за коллегу вступился прославленный физик Петр Капица, который обратился лично к Сталину. Капица утверждал, что Фок так плохо слышит (последствия Первой мировой войны) и так поглощен наукой, что просто не способен создать никакую тайную группу. Через несколько дней допросов Фока привели к наркому внутренних дел Ежову, который сообщил ему об освобождении: «Отец: «А как же, мне сказали, что моя вина доказана». Ежов:
