— Что ж, сходить можно. Только, пожалуй, уже поздно. Одного провели во двор к Ташаву, когда тот еще у имама был, теперь, должно. Матайка, подлец, его доделывает. Злодей человек, хуже гиены. Попытаюсь хоть остальных трех от его подлого ножа отвести.
Сказав это, Иван побежал к ташавской сакле, а нукеры тем временем подвели Спиридова к небольшому приземистому зданию крайне неуклюжего вида, с плоской земляной крышей.
Проникнув через низкую калитку на небольшой дворик, обнесенный высокой стеной, и найдя там нескольких зверского вида оборванцев, нукеры сдали им пленника и сами поспешили уйти.
Оборванцы тотчас же схватили Спиридова, осыпая его руганью и ударами, грубо поволокли в здание и, втолкнув в довольно обширное мрачное помещение, слабо освещенное одним крошечным окошком, захлопнули за ним дверь.
Попав со света в полумрак, Спиридов сначала ничего не мог различить и стоял, ослепленный, не решаясь сделать дальше шагу, чтобы не наткнуться на кого-либо, так как он по шороху и тяжелому дыханию, доносившемуся откуда-то, догадался, что кроме него в этом вертепе находятся еще люди.
Спиридов не ошибся, и когда его глаза привыкли немного к окружающей полутьме, он увидел у противоположной от входа стене двух каких-то людей, сидевших неподвижно на ворохе соломы. На шеях у обоих были надеты железные ошейники, за которые они были прикованы короткими цепями к кольцам, вделанным в стену.
При появлении Спиридова заключенные подняли головы и с тупым любопытством принялись его разглядывать. Петр Андреевич, в свою очередь, пристально поглядел на них, стараясь угадать, к какой народности принадлежали эти два высохшие скелета с всклокоченными волосами и почти нагие. Один из них был уже старик высокого роста и даже при его ужасающей худобе выглядевший богатырем, другой — мальчик лет 12, тщедушный и слабый на вид, с бледным, исхудалым лицом и ввалившимися глубоко глазами, глядевшими с грустной покорностью судьбе.
При взгляде на старика Спиридова больше всего поразила его чудовищная борода, начинавшаяся почти под самыми глазами и сивыми всклокоченными космами ниспадавшая на широкую грудь, которую она закрывала почти до пояса. Из-под густых насупленных бровей мрачным огнем сверкал тревожно боязливый и озлобленный взгляд, на большой голове вздымалась целая копна растрепанных, сбившихся в войлок волос.
— Вы русские? — не совсем уверенным тоном спросил Спиридов, с первого же взгляда проникаясь жалостью к этим несчастным.
— Русские, батюшка, русские, кому другому, как не русским, сидеть на цепях у проклятых бусурман.
— Своих они небось не сажают, — сердито проговорил старик. — Вон и тебя сейчас прикуют, гляди-ка.
Спиридов оглянулся. Вошел один из сторожей с цепью и железным ошейником. Надев его на Спиридова, он подтащил его к стене, недалеко от выхода, и через минуту Петр Андреевич уже сидел прикованный на цепь, как сторожевой пес. Только после этого татарин снял с его рук веревки и равнодушно удалился, захлопнув за собой дверь.
По уходе тюремщика Спиридов уселся на пол и начал с наслаждением разминать отекшие за двое суток руки. Хотя положение, в котором он очутился, было крайне печально, но после перенесенных в течение вчерашней ночи и сегодняшнего утра страданий и волнений Спиридов чувствовал себя почти сносно. Присутствие двух соотечественников, с которыми можно было перекинуться несколькими словами, значительно скрашивало его пребывание в этом ужасном, похожем на склеп помещении, которое никак нельзя было назвать человеческим жильем.
— Вы не военный? — задал вопрос Спиридов сидевшему напротив него старику.
Тот качнул головой.
— Мы купцы из-под Кизляра, Арбузовы, может быть, слыхали такую фамилию? Нет? Ну, все равно. Меня-то зовут Лука Павлов, а это вот, — он указал рукой на мальчика, причем на его страшном лице мелькнуло нечто похожее на улыбку, — внучок мой, старшего сына-покойника сынок, Нетюшей звать. Петр, значит.
— А как же вас взяли? — полюбопытствовал Спиридов.
— Грех попутал. Ехали мы из Кизляра на почтовых, не убереглись, гололобые и забрали.
— Разве вы без конвоя ехали? — изумился Спиридов.
— Нет, как можно без конвоя? Был конвой, да что в нем проку-то? Нешто вы, господин, не знаете, какой на тракте конвой? Звание одно. Милиционеры больше, так они сами норовят ограбить, а не то что охранять.
— А казаки?
— Казаки не лучше милиционеров будут. Как завидели горцев, без выстрела налево кругом, только их и видели. Три человека их было с нами, а горцев всего десять, кабы захотели, могли отстоять, а они о себе только и помышляли. Исчезли, аки дым. От куда у их полудохлых маштаков и прыть взялась! Впрочем, ежели говорить по совести, их особенно и винить нельзя. Ведь это не те казаки, что тут, на линии, служат. Здешние совсем другой народ. Тут, в отрядах, они на черкес насмотрелись вдоволь и никакого страха не имеют, к тому же повсегда на глазах у начальства, ну а на тракте совсем другая статья. Там либо старики служат, либо чуть ли не ребята. Коняки под ними ледащие, ружья не в исправности, зарядов на каждом мало, где ему супротив разбойников идти? Ведь, если правду сказать, он только по имени казак, а на самом деле мужик мужиком. Где ему людей защищать? Впору самому удрать подобру-поздорову.
— Давно вы взяты?
— Да вот уж два года кончается.
— Отчего же вы до сих пор не выкупились, или выкуп очень большой требуют?
— Да, немаленький. Десять тысяч просят; да это еще полбеды, при наших капиталах десять тысяч деньги не ахти уж какие, достали бы, а только тут особая статья выходит.
— Какая же? — спросил Спиридов.
— А такая, самая, можно сказать, скверная. Видишь ли, в чем тут загвоздка. У меня в Кизляре дочь выдана, тоже за купцом одним, торговали мы по старине вместях. Теперь, стало быть, он всеми моими деньгами орудует. Понял?
— Вот и прекрасно. Напишите ему, чтобы он выслал деньги. Или вы, может быть, боитесь, что горцы обманут? Так этого опасаться нечего. В подобных случаях они твердо держат данное слово.
— Эх, не о том вы, — с досадой перебил старик. — Напишите! Подумаешь, какую новость выдумал, до него сидели два года, не знали. То-то и штука, что уже не раз письма-то взад-назад пересылались, да все без толку.
— Почему же?
— А потому, что делов наших торговых не знаешь. Купец бы враз понял, а тебе еще объяснять надо. Капитал-то у нас с зятем общий, для какого же рожна он вызволять меня будет, коли ежели без меня все деньги ему достанутся? Никакого ему в том расчета нет, вот он и не тужит за нас денежки посылать.
— Но как же дочь ваша, — с изумлением спросил Спиридов, — может допустить, чтобы вы, отец ее, испытывали такие страдания?
— Ну, дочь-то что, дочь, известное дело, баба, может быть, втихомолку и ревет, да ничем пособить не может. Капитал в мужниных руках, а он, известное дело, слухать ее не станет.
Старик на минуту замолк и понурил голову.
— Мне что, — продолжал он как бы про себя после минутного молчания, — мне ежели и умереть, то, пожалуй, и то впору. За шестой десяток перевалило, как будто и довольно на белом свете маяться, а вот за внучка-то все сердце выболело, зачах, сердечный, в конуре-то этой анафемской сидя, извелся вконец. Вы посмотрели бы на него, каким он два года тому назад был, поглядеть — душа радуется. Щеки, как кумач, сила — у иного взрослого меньше, а веселый какой! Целый день песни поет да шутки шутит. А те перь? Шкилет шкилетом. Краше в гроб кладут, со всем захирел мальчонка.
Говоря так, старик устремил на мальчика ласковый, любящий взгляд, и суровое лицо его озарилось выражением нежности и тревоги.
— Мы с ним, братец ты мой, — продолжал старик, — повсегда неразлучные товарищи были. Всюду вдвоем, куда бы я ни поехал. Ездили, ездили, вот и доездились до беды. Эх, Петюк, Петюк, — укоризненно обратился старик к мальчику, — говорил я тебе, сиди дома, точно сердце-вещун предчувствовало; не послушался, поехал, вот теперь и кайся.
