— Живи, государь, многие лета! Рано о смерти и монашестве думать. И кому же тогда занимать престол?
Хилый, с глубоко запавшими скорбными глазами, Федор поднял пожелтевшее пергаментное лицо и сказал блаженненьким голосом:
— В престоле бог волен. А ты, Иринушка, пойди, пойди, милая, в монастырь замаливать наши прегрешения…
Крепкотелая, большеглазая Ирина, весьма склонная к лени и любившая теплые перины и пуховики, страшно боялась всяких беспокойств и хлопот. Она покорно склонила голову и ответила царю:
— Об этом говорено меж нами, Феденька. Как сказано тобою, тому и быть!
В самом тысяча пятьсот девяносто седьмого года царь Федор Иоаннович сильно занемог и почти не вставал с постели. В январское утро тысяча пятьсот девяносто восьмого года он тихо скончался. Супруга его наотрез отказалась от престола; на девятый день после кончины мужа она ушла в Новодевичий монастырь и постриглась в монашество под именем инокини Александры.
При поддержке приверженного ему патриарха Иова и обласканных им в свое время людей Борис Годунов занял престол царя всея Руси. Не только одно властолюбие толкало его к этому, — в нем сильно говорил инстинкт самосохранения. Он хорошо понимал: не займи он высокого положения, с ним мигом расправятся обиженные знатные бояре. Чтобы завладеть симпатиями народа, торговых людей и служилых людей, новый царь щедро осыпал всех милостями, сложил многие недоимки, объявил разные льготы и, что важно было для Сибири, освободил подвластные народы на целый год от ясака, «чтобы они детей своих и братью, дядей, племянников и друзей отовсюду призывали и сказывали им царское жалованье, что мы их пожаловали, ясаку с них брать не велели, а велели им жить безоброчно, и в городах бы юрты и в уездах волости они полнили».
Освободив сибирцев на год от ясака, Борис Годунов решил внести полное успокоение в сибирской земле, покончив навсегда с ханом Кучумом.
Четвертого августа тысяча пятьсот девяносто восьмого года по его приказу из Тары к берегам Оби выступил воевода Андрей Воейков с четырьмястами казаков и ясачными людьми и прошел по отпавшим было татарским волостям. Нарушители присяги жестоко поплатились за свое коварство.
На берегу озера Ик воевода разбил шатер и чинил суд над пленниками. Нагретый воздух синим маревом струился над ковыльными просторами. Серебристое озеро лежало, нежась среди зеленых берегов. Над камышами шумели стаи уток, гусей и лебедей. Привольно и широко распахнулось голубое небо, пронизанное солнечным сиянием. Томила неслыханная жара, — август выдался сухой и душный. Сбросив кафтан, воевода сидел в распахнутой на груди рубашке и строго разглядывал татар.
— Вот ты, — указал он на высокого жилистого мурзу, час тому назад сбитого в бою. — Знаешь ли, окаянец, что полагается за измену? Для чего шерть давал? По совести показывай. Меня не обманешь, я такой! — воевода нахмурился, глаза потемнели. И в самом деле, он был зол. Татарин это понял и струсил.
— За измена — смерть! — тихо сказал пленник и склонил голову. С минуту помолчал; руки его тряслись мелкой дрожью. Наконец поднял глаза: — Но я скажу тебе, чего не знают другие, если даруешь мне жизнь!
— Коли на то пошел, говори, поганец! — презрительно сказал воевода: — Сказывай, где Кучум? — Воейков не сводил пристальных глаз с мурзы. Пленник смутился, переглянулся с татарами, те злобно прикрикнули на него.
— Ну, ну, тихо! — пригрозил воевода. — Потоплю в озере, коли что!
Мурза осмелел, склонился перед Воейковым и поведал:
— Все знаю и скажу!
— Идем в шатер! — поднялся воевода и увлек за собою мурзу.
— Хвала аллаху, Кучум жив! — заискивающе сказал пленник. — Да продлит бог его дни. Ваш царь жалует его великой милостью, но он отвергает ее.
— Ты мне зубы не заговаривай, сказывай, где сей хан обретается! — с угрожающим видом прервал воевода мурзака. Тот встрепенулся.
— Кучум кроется в степях, среди болот, на Черных Водах.
— Так! — огладил бороду воевода. — А кто с ним? Много ли у него войска?
Татарин опустил голову, тяжело вздохнул:
— Мало войска, всего пятьсот всадников. С ним вся семья и князья. Да пятьдесят торговых бухарцев…
Воевода повеселел, глаза его заблестели. Он подошел к мурзе и толкнул его в спину.
— Ну, иди, иди, жив будешь! Веревки марать о такого поганца не хочу, — своего хана предал. Уходи, шкура! — вдруг побагровев, прикрикнул он на мурзу, который, втянув голову в плечи и без понуканья, спешил оставить воеводский шатер.
Оставшись один, Воейков долго сидел в раздумье. Подошло трудное время: степь раскалена, всюду лазутчики, люди утомились, — трудно настигнуть Кучума.
Однако воевода снял шатры и, не мешкая, пустился к Убинскому озеру. Пятнадцатого августа он внезапно появился на убинских берегах и захватил кочевников, служивших Кучуму. Через них и дознался Воейков, что хан ушел с Черных Вод на реку Обь, где у него бродят овечьи отары. Воевода соображал: в эти дни стрижка шерсти и, пока она не окончится, Кучум будет сидеть у скотоводов. Только это и удержит неугомонного старика!
— В поход! Сейчас в поход! — заторопил он себя.
Через час русский лагерь снова снялся и бесшумно направился в раскаленную степь. Для ускорения движения Воейков приказал бросить обозы, на каждого нагрузили самое необходимое и, не задерживаясь, двинулись на восток. На пути перехватывали всех встречных всадников, чтобы они не оповестили Кучума о беде.
Дни и ночи спешили запыленные, потные и усталые воины в сожженное солнцем приобье и после многих лишений, наконец, вышли к Ормени, за которой простирались безграничные зеленые луга. Повеяло прохладой и покоем. Перед взором изумленных казаков открылся тихий обширный стан кочевников, укрытый болотами и перелесками. Над войлочными кибитками вились синие дымки, ветер доносил запах варева. Совсем близко перебрехивались огромные степные псы, ржали кобылицы на пастбищах. И вокруг этого стана бродили необозримые стада овец. На сером широкогрудом коне воевода въехал на холм, поросший кустарником, и долго наблюдал последнее пристанище Кучума. Далеко, среди зеленой лужайки, высился белый шатер с длинным шестом, наверху которого развевался белоснежный конский хвост. Солнце уже склонялось за дальние рощи, и косые лучи его ласковым мягким светом разливались по луговине. Из шатра вышел высокий и прямой старик; он долго стоял, оборотясь лицом к заходящему светилу, согреваясь последним теплом. В горделивой осанке старца виднелась привычка повелевать.
«Это он! Кучум! — сразу догадался Воейков, и весь загорелся. — Неужели и на этот раз сбежит? — он сжал плеть в руке и решительно погрозил в сторону становища: — Погоди, коли храбр, сразимся!»
Двадцатого августа, едва взошло солнце, русские устремились на ханский лагерь. Отдохнувшие кони, ломая кустарник, шли напрямики к выстроенным на лугу всадникам Кучума. Воевода был удивлен: «Откуда только прознал старый хан о его намерении?» Но думать долго не приходилось, войска сближались. Яркое солнце слепило глаза. «Хорошо построил конников!» — одобрил Воейков татарского первого всадника.
— Кто он? — спросил он у толмача-татарина.
— Тайджи Асманк! Самый сильный и ловкий наездник у хана! — торопливо ответил талмач.
— Любо с таким померяться силами! — по-своему оценил похвалу татарина воевода, и взмахнул рукой.
Началась жестокая сеча. Татары рубились насмерть. Высокий аргамак Асманака вздымался крутой черной волной то там, то здесь; булатная сабля наездника сверкала молнией. Не отставали от него и быстрые проворные приспешники: они с истошными криками бросались на ясачных людей. И плохо пришлось бы последним, если бы не казаки. Злые за перенесенные тяготы в походе, они в мрачном безмолвии скрестили свои мечи с татарскими, и как не юлили, не изворачивались, не горячились молодые кучумовцы, казаки разили их наотмашь. И тут увидел воевода с холма, как их шатра вышел высокий старец и, протягивая руки в сторону сражающихся что-то закричал. Несколько мурз, схватили старца под руки и хотели увести, но он сильным движением оттолкнул их и подбежал к черномастому жеребцу. Старик успел подняться в седло, но тут подоспели десятки княжат и мурз и стащили его с коня…
Что было дальше, хорошо запомнил Воейков: казацкая лава разорвалась, и впереди показалась в бешенной скачке татарская конница. «Неужто побьют» — встревоженно подумал воевода и, вымахнув саблю, бросился на бегущих.
— Руби, сукины дети! — закричал он казакам. — Руби супостата, не под конскими хвостами наболтаетесь татарскими полонянами!
Зоркими глазами воевода искал кучумовского сына Асманака. Вот он! Размахивая клинком, тот сам рвался навстречу. Раздувая горячие ноздри, конь высоко выкидывал жилистые ноги. Издали сметил Воейков, как блестели глазные белки у тайджи. Тут бы и скрестить сабельки! Но воевода в последний миг передумал и, проворно схватив аркан, ловко бросил его вперед…
