— Я не знаю, сколько мы сможем давать вам каждую неделю, — сказал ей викарий. — Но вот вам для начала семнадцать шиллингов. Распределите их, как найдёте нужным, между теми, кого вы знаете, но только скажите мне, как вы их истратили, чтобы нам не запутаться с отчётом. Понимаете?
— О, да. Не много ли это? — сказала Бадалия, глядя на белые монеты, лежавшие на её ладони. Но в её жилах уже загорелся священный трепет, знакомый всем, кто был облечён властью администратора! — Сапоги — это прежде всего, если только они не из очень старых, а то все равно никто не захочет их носить, если не сделать новые каблуки и подмётки; а потом — студень, и, я думаю, надо купить этого портвейна, но все это вместе станет в копеечку! Будет удобнее, если я буду считать по четверти гинеи. И я заведу себе записную книжку, как я это делала раньше, когда Том ещё не ушёл вместе с этой плосколицей неряхой. Кроме нас с ним — ни у кого не было записной книги.
Она купила большую тетрадь — её неопытная в писании рука требовала большого простора, — и в ней она стала записывать историю своей борьбы с нуждою Геннисон-стрит, в смелых выражениях, как подобает генералу, и имея в виду только себя и его преподобие Евстасия Ханна, потому что ничьи другие глаза не заглядывали в неё.
Но в скором времени на страницах тетрадки появились маслянистые пятна, следы керосина — мать Ласкар-Лу, ограбленная в своей доле кушанья, приносимого её дочери, делала набеги на комнату Бадалии на Геннисон-стрит, № 17, и вступала с нею в борьбу, нанося ущерб лампе и собственным волосам.
Было очень тяжело проходить с бутылкой драгоценного «портвейна» в одной руке и тетрадкой — в другой среди этого вечно жаждавшего населения; и к маслянистым пятнам в тетради прибавились ещё красные пятна. Но его преподобие Евстасий Ханна, вникая в содержание тетради, никогда не делал никаких замечаний. Продиктованные великодушным порывом каракули сами рассказывали свою историю: каждую субботу вечером Бадалия помещала на полях исписанной тетрадки следующие добавления:
«М-с Хиккей, очень скверное вино — 3 д. Кэб — в госпиталь, — она хотела идти, — 15. М-с Пунн родила. Деньгами на чай (она купила его, я это знаю, сэр) 6 д. Встретила её мужа, который шёл искать работу».
— Я его назвала в лицо ленивым попрошайкой. Он не хочет никакой работы, потому что он… извините меня, сэр… Может быть, вы будете читать дальше?
Викарий продолжал:
«М-с Винцент. Род. Никакого белья для бэби. Большая неряха. Деньгами — 25, 6 д. Немного одежды от м-с Евы».
— Так сестра Ева была там? — мягко спросил викарий. Милосердие было теперь священным долгом сестры Евы, но в глазах мужчины каждый акт её ежедневного труда являлся выражением ангельской нежности и доброты — чем-то таким, что всегда вызывало восхищение.
— Да, сэр. Она пошла в общежитие сестёр и принесла оттуда своё собственное постельное бельё. Все с чудными метками. Продолжайте, сэр. Это составляет все вместе 4 или 3 пенса.
«М-с Дженнет на покупку хорошего угля для печки — 7 д. М-с Локхарт взяла бэби на воспитание, чтобы хоть немножко заработать, но мать не может за него платить, мужа её то и дело вызывают в суд. Он не хочет помогать. Наличными деньгами — 25, 2 д. Имел работу, но теперь хочет бросить её. Уголь, чай и кусок мяса на жаркое от кости — 15, 7 1/2 д.».
— У них произошла драка, сэр, — сказала Бадалия. — Не со мной. Это её муж, вернувшись домой не вовремя, попросил мяса, так что я должна была постучать в дверь к соседу, а снизу пришёл этот мулат, который продаёт трости с кинжалом. — Мюлей, — говорю я ему, — слушайте, вы, толстое чёрное животное, подите и убейте вон ту толстую белую скотину. — Я знала, что я не могу справиться одна с полупьяным Томом Локхартом, который успел уже завладеть мясом. — Я его поколочу, — говорит Мюлей, и так и сделал, и даже верхушка перекладины над крыльцом сломалась от их возни, но зато она получила обратно своё жаркое, а Тому здорово влетело. Может быть, пойдём дальше, сэр?
— Нет, я думаю, что здесь все в порядке. Я подпишу наш отчёт за неделю, — сказал викарий. Люди очень легко привыкают к таким вещам, как те, что носят унизительное название человеческих документов.
— Ребёнок м-с Чернер заболел дифтеритом, — сказала Бадалия, собираясь уходить.
— Где это? Это те Чернеры, что живут в Пэнтер-аллее, или другие — с Хоутен-стрит?
— С Хоутен-стрит. Те, что жили на Пэнтер-аллее, продали все и выбрались оттуда.
— Сестра Ева проводит одну ночь в неделю у постели старой м-с Пробин с Хоутен-стрит, не правда ли? — тревожно спросил викарий.
— Да, но больше она не будет туда ходить. Я взяла на себя м-с Пробин. Я не могу говорить с ней о религии, но она и не хочет этого; а мисс Ева не хочет дифтерита, хотя она не признается в этом. Вы не должны бояться за мисс Еву.
— Но вы, вы можете подхватить дифтерит.
— А может быть, и не подхвачу. — Она взглянула на викария, и глаза её загорелись под бахромой. — А может быть, я бы даже хотела подхватить его, и вы знаете почему.
Викарий задумался над этими словами, но не надолго; мысли его перешли к мисс Еве, он представил себе её фигуру в скромном плаще и в капоре с лентами, завязанными под подбородком. И тут он совершенно забыл о Бадалии.
Что думала сама Бадалия, об этом никто не узнал, но на Геннисон-стрит стало всем известно, что мать Ласкар-Лу, сидевшая в состоянии полного опьянения на крыльце собственного дома, была в этот вечер захвачена и вовлечена в сражение с пылавшей воинственным гневом Бадалией, так что под конец перестала соображать, стоит ли она на голове или на пятках, но и после этого все время, пока она поднималась по лестнице в комнату Бадалии, она получала тумаки в спину на каждой ступеньке. Тут её толкнули на постель Бадалии, где она и просидела до рассвета, хныча и дрожа, жалуясь, что весь свет был против неё, и призывая по именам всех своих детей, умерших от грязи и плохого ухода.
Бадалия же снова ринулась в сражение, и так как врагов было много, то для неё нашлось достаточно дел до самого рассвета.
Согласно своему обещанию, она взяла м-с Пробин на своё попечение и начала с того, что чуть не довела старую леди до припадка, объявив ей, что «Бога, может быть, и нет совсем, а если он и есть, то это совершенно не касается ни меня, ни вас, ни того, каким образом вы получаете это желе». Сестра Ева воспротивилась было тому, что её решили отстранить от её благочестивой миссии на Хоутон-стрит, но Бадалия настояла на своём и горячей речью и обещанием будущих милостей так подействовала на трех или четырех рассудительных мужчин из своих соседей, что они блокировали дверь, в которую сестра Ева стремилась насильно войти, и ссылались в оправдание на дифтерит.
— Я сказала, что буду оберегать её от всякой опасности, и я сдержу слово. Поп не заботится об этом, а уж до меня ему и дела нет.
Последствием этого карантина было перенесение сферы деятельности сестры Евы на другие улицы, а именно на те, которые особенно усердно посещались его преподобием Евстасием Ханна и братом Виктором из ордена Тесной Тюрьмы. Если исключить маленькие человеческие слабости, создающие почву для мелкого соревнования, то окажется, что среди всех тех, кто работает на Геннисон-стрит, существует очень тесное содружество. Начать с того, что все они видели горе — горе, которое нельзя облегчить ни словом, ни делом; они видели жизнь, родившуюся в смерти, и смерть, венчающую несчастливую жизнь. Так они поняли все значение пьянства, а это познание скрыто от многих людей, имеющих добрые намерения. Им случалось в неурочные часы и в непристойных местах перекинуться несколькими словами, подавая торопливый совет, увещевая или предостерегая, и затем спешить по своему делу, так как время дорого, и каждые пять минут много значат на весах жизни. Для многих свет газовых фонарей был светом их солнца, а ковент-гарденские тележки заменяли им фаэтоны. Все они по своему положению должны просить денег, и всех их связывает франкмасонство нищенствующих.
Но ко всем этим связующим данным надо прибавить по отношению к двум сотрудникам то, что между людьми принято называть любовью. Возможность того, что сестра Ева заразится дифтеритом, стала очевидна викарию только после того, как он поговорил с Бадалией. Но тут ему показалось вообще нетерпимым и чудовищным то, что она подвергалась не только риску заразиться, но и всяким другим случайностям, какие возможны на улицах. Её могла убить неожиданно вынырнувшая из-за угла телега; подгнившие ступени на лестницах, по которым она поднималась днём и ночью, могли провалиться и искалечить её; ей грозила опасность обвала некоторых ветхих домов, которые он хорошо знал; и ещё большая опасность — внутри этих домов. Что, если один из тысячи пьяниц, живущих на этих улицах, погубит драгоценную жизнь? Когда-то женщина воздвигла свой трон в душе викария. Рука м-с Евы была не настолько сильна, чтобы поддержать этот трон. И вот сердце викария постоянно терзал страх. Эти и другие размышления повергали душу его преподобия Евстасия Ханна в бездну мучений, от которых его не могла избавить даже его вера в Провидение. Бог был, несомненно, велик и грозен — в этом можно было легко убедиться, только пройдя по Геннисон-стрит, но было бы все же лучше, о, гораздо лучше, если бы Ева могла опереться на его собственную, мужскую руку. И те, кто был не слишком занят, чтобы наблюдать, могли заметить на улице светловолосую и светлоглазую, не слишком молодую женщину, не особенно уверенную в речах и очень ограниченную в тех понятиях, которые лежали вне сферы её обязанностей, когда взгляд его преподобия Евстасия Ханна устремлялся вслед королеве, увенчанной маленьким серым капором с белыми лентами под подбородком.
