Тесно французским лилиям на лазурном поле. Топчут цветок непорочной девы когтистые лапы, отжимают от северных вод на потраву императорскому бестиарию:[6] черным орлам всклокоченным, львам свирепо прямостоящим.
Противоборство между Лондиниумом и Лютецией, то бишь между Лондоном и Парижем, сосредоточилось вокруг постоянно тлеющих очагов: Гаскони, Фландрии и Шотландского королевства.
Разрубить гордиев узел ударом меча оказалось куда как трудно. Разрозненные вооруженные стычки, протекавшие с переменным успехом, лишь заострили вековые противоречия, укрепив сложившиеся союзы и коалиции. Франция теперь неизменно присутствовала на всех переговорах между Лондоном и Эдинбургом. Союз между Брюсами и Капетингами сделался долговременным фактором международной политики. Но были исчислены сроки обеих древних династий, хотя к этому моменту в руках общего их врага осталось лишь графство Понтье на севере и герцогство Гиень на юге.
Когда шотландцы одержали решительную победу в войне за независимость, был подписан Эдинбургский договор, закрепивший союзнические обязательства обеих стран на случай любого конфликта с Англией. Это было сделано удивительно ко времени, ибо в том же году пресеклась прямая линия Гуго Капета и на горизонте выплыл новый могущественный фактор — династический. Теперь в костер войны была брошена такая охапка хвороста, что жара угольев хватит на сто и более лет. Взывая кощунственно к прародительнице Мелузине, дщери дьявола, Эдуард Третий, внук последнего Капетинга со стороны матери, не замедлил предъявить права на французский престол. К давним притязаниям нормандских герцогов добавился очевидный аргумент близкородственной крови. Появился зыбкий шанс разом покончить с затянувшейся распрей под гербом единой империи.
Однако собрание пэров Франции отвергло домогательства заморского претендента на том простом основании, что передача короны по женской линии не имеет прецедента во французской истории. В качестве юридического подкрепления была использована даже порядком забытая «Салическая правда»,[7] запрещавшая женщинам любое наследование земли.
Как тут не спутаться временам, если какая-то патриархальная заповедь не только выплывает из небытия через восемь столетий, но и вновь обретает авторитет истины, причем высшей, непререкаемой, непогрешимой!
Колышутся призрачные туманы над истерзанной землей европейской, щедро удобренной человеческим мясом и углем пожарищ. Пустуют римские цирки за стенами городов. Уходят все дальше вглубь мощенные легионами дороги. Но след все равно остается. Неизгладимый след, необратимый. В деяниях, что звеньями причин и следствий замыкают цепи новых деяний. В имени изменчивом, подобно мифическому Протею, и неизменном, как вещий знак. Недаром сказано: «Nominis umbra» — «Тень имени». Хищные орлы по-прежнему осеняют знамена императоров Священной Римской империи, и чуткие тени витают в каменных лабиринтах, и кельтское слово живет по обоим берегам Канала.
В ожесточенной схватке вокруг короны предпочтение было отдано дому Валуа, состоявшему в родстве с Капетингами по боковой линии. В династическом споре Филипп Валуа победил бы, наверное, и без «Салической правды», но в том, что закрепленные в слове обычаи далеких варваров смогли сыграть свою роль, мнится смысл глубинный, более того — роковой. Не жди добра, когда оживают тени.
На королевском гербе появился гордый девиз: «Rege ab ovo sanguinem, nomenet lelia».[8] Звучит, что и говорить, сильно, только ведь и Эдуард, британский кузен, взывал к той же голубой крови, к тому же славному имени. И даже подвесил у себя в Виндзоре новый герб. Рассеченный на четыре поля щит с шахматным чередованием леопардовых троек и лилий. Не обретя заморского трона, англичане получили еще один формальный предлог для военных действий за морем. Причем долговременный, облаченный в непорочную белизну королевского горностая.
Обе стороны начали спешно готовиться к схватке. Дабы избежать изнурительной войны сразу в двух направлениях, Эдуард Третий, едва избавившийся от материнской опеки, перешел через реку Твид. Успешно тесня плохо вооруженное шотландское ополчение, он предпринял энергичное наступление и на дипломатическом фронте, наложив запрет на продажу английской шерсти во Фландрии. Гентские сукноделы взялись за оружие, вынудив тем самым тяготевшего к Франции графа Людовика Фландрского уступить британским домогательствам. Далее в ход пошли щедрые подарки и ленные пожалования, хитроумные династические браки, а также родственные связи со стороны Филиппы Геннегау, которую Эдуард Третий взял в жены не только из политических соображений, но и по непритворному влечению сердца.
Дочь могущественного сеньора Вильгельма Первого, графа Геннегау, Голландского и Зеландского, вместе с приданым принесла супругу благорасположение влиятельнейших феодалов Брабанта и Остревента. Мало этого, она подарила ему то, что вообще не имеет цены, — счастье. Можно ли позабыть, что именно Филиппа спасла трон, когда уже вовсю гремели битвы на континенте и взбунтовались, казалось бы, навсегда усмиренные ирландцы, и коварный шотландец, по подсказке Парижа, ударил в самое уязвимое место, погнав дрогнувших английских лучников вплоть до Дарема. Облачившись в панцирь, толстушка королева собрала новое войско и, атаковав одетых в клетчатые кильты овцепасов, одержала блистательную победу у Невильс-Кросса. Очередной шотландский король Давид Второй, не сумев вовремя унести ноги, оказался в плену. А затем с его смертью прервалась и славная династия Брюсов. Трон перешел к Стюартам.
Как сын Изабеллы, дочери Филиппа Красивого, и внук Маргариты, его ближайшей сестры, Эдуард, безусловно, имел формальное право наследования. И никакая казуистика не могла этого перечеркнуть. Тем более что ссылки оппонентов на «Салическую правду» выглядели грубой подтасовкой. Образованному человеку было понятно, что вульгарная латынь, отличающаяся крайней неясностью и расплывчатостью формулировок, не может быть положена в основу государственного закона. При желании было легко доказать, что выисканная сорбоннскими законоведами статья ничего общего не имеет с регламентом престолонаследия. Стоило лишь озадачить этим вопросом профессоров в Оксфорде или даже в Болонье.
Суть проблемы коренилась, однако, не в русле права, а в тех расположенных неизмеримо выше любых законов сферах, где решались судьбы народов и государств. Объединение обеих монархий было несбыточной мечтой. Самое большее, что мог извлечь английский король из создавшейся ситуации, это постоянно действующий casus belli — формальный повод к объявлению войны.
Для Европы, вопреки реальности все еще мнившей себя нераздельным христианским миром, это кое-что значило. В льстивых обращениях к папе, который хоть и рядился в одежды миротворца, но твердо поддерживал Францию, английский король постарался представить себя невинной жертвой вероломства. Французского кузена он иначе как узурпатором уже и не называл. Вернее «Филиппом Валуа, управляющим сейчас вместо короля». Когда христианский мир свыкся с дальненаправленной мыслью, что начавшаяся война будет не просто войной, но рыцарской битвой за справедливость, последовало официальное объявление.
Первые столкновения произошли, как и ожидалось, на щедро политых кровью просторах английских полуанклавов, а также во Фландрии, издавна служившей яблоком раздора. Именно здесь высаживались английские войска, пока французская армия пыталась овладеть гасконскими замками и штурмовала Бордо. Избегая глубоких рейдов, англичане опустошали прибрежные города, а французские моряки в отместку грабили Саутгемптон и Портсмут.
Только на второй год произошло первое внушительное вторжение англичан в Северную Францию через Нидерланды. Эдуарда, самолично ставшего во главе войска, сопровождали союзники: герцог Брабантский, граф Гельдернский, маркграф Юлихский. Все явились в сопровождении блестящей свиты, с фамильными гербами на плащах и лошадиных попонах. Над шатрами развевались хоругви и флаги. Многие рыцари надели турнирные доспехи с пестрыми геральдическими фигурами на коронованных шлемах. Погарцевав перед строем, сверкающим многоцветьем щитов и перьев, союзные государи не высказали особой воинственности. В полном соответствии с нравами эпохи они увели свои войска с поля брани, едва обозначился затяжной характер кампании. Немецкие же наемники, пропив полученное жалованье в Дордрехтском порту, вообще не явились к назначенному сроку. Потом стало известно, что их переманили вольные бретонские кондотьеры.
Особенно отличился тесть Эдуарда Вильгельм. В самое короткое время из преданного союзника он превратился в злейшего врага. Явившись в один прекрасный день во главе пятисот рыцарей в лагерь французов, владетельный граф предложил свои услуги Филиппу. Оба враждующих короля, разумеется каждый по-своему, но с одинаково кислой улыбкой, оценили свершившийся факт. Силы англичан быстро таяли, а мародерство и грабежи не возмещали и десятой части расходов.
