— Когда я прибыл в Богемию, император нас поместил сначала в Праге во дворце покойного вице-канцлера Куртия, и адский колокольный звон в монастыре капуцинов по соседству денно и нощно терзал слух. — Он передернулся. — Вечно что-нибудь да мешает, приходится терпеть.
Кеплер кивнул печально. Колокола, ну да: колокола очень мешают сосредоточиться, но совсем не так, думал он, как крики собственных, в муках умирающих детей. Им с этим датчанином многое еще придется узнать друг о друге. Он с улыбкой озирался, дивясь, завидуя.
— Но здесь-то уж?..
Стена, подле которой они сидели, была вся сплошь сводчатое окно о многих свинцовых переборках, смотревшее на вертограды, на пажити, стекающие в синюю, сквозную даль. Зимний свет блестел на Изере.
— Императору угодно именовать Бенатек замком, — сказал Тихо Браге. — Какой там замок! Я привношу значительные перемены, расширяю территорию — хочу устроить в Богемии свой новый Ураниборг. Да то и дело натыкаюсь на всевозможные препоны. Его величество и рад бы, но не может собственной персоной во все вникать. Управитель здешних королевских угодий, от коего завишу, далеко не так ко мне расположен, как того б желалось. Некто Мюльштейн. Каспар фон Мюльштейн… — мрачно примеряя имя, как палач бы примерял веревку. — Еврей, я полагаю.
Прогудел полуденный колокол, датчанин пожелал завтракать. Слуга внес горячий хлеб, обернутый салфетками, кувшин, из которого налил им в кружки черного дымящегося варева. Кеплер смотрел с недоумением, Браге сказал:
— Питье вам незнакомо? Его привозят из Аравии. Чудесно, на мой взгляд, изостряет мысль.
Брошено было как будто вскользь, но Кеплер понял, что должен впечатлиться. Он отпил, причмокнул, и впервые Браге просиял.
— Вы уж меня простите, герр Кеплер, что я по приезде вашем в Богемию сам вас не встретил. Как я упоминал в письме, я редко выбираюсь в Прагу, иначе как по призыву императора; к тому же положение Марса относительно Юпитера меня побуждало не прерывать занятий. Впрочем, вы понимаете, надеюсь, что я принимаю вас у себя скорее не как гостя, а как друга и коллегу.
Сия краткая речь, при видимой сердечности, в обоих произвела неясную досаду. Браге, было собравшись продолжать, вместо этого мрачно отвернулся и посмотрел в окно, на зимний день. Слуга, на коленях перед изразцовой печью, скармливал огню сосновые дрова. Стриженая голова, мясистые руки, красные ободранные ноги сунуты в башмаки на деревянном ходу. Кеплер вздохнул. Да, он принадлежит к тому сословию — что поделать, — в котором замечают ноги челядинцев. Хлебнул еще аравийского зелья. Голову оно и впрямь прочистило, но, кажется, кинуло его в дрожь, этого только не хватало. Не приведи Бог — снова лихорадка. Полгода она его трепала, и даже больше, и в серые рассветные часы смущала страшной мыслью, уж не чахоточный ли он. Да нет, какое, он же набирает вес: проклятые брыжи прямо душат.
Тихо Браге снова повернулся к нему, твердо глянул, спросил:
— Вы занимаетесь металлами?
— Металлами?.. — чуть слышно.
Датчанин, вытащив лакированный ларчик для притирок, легонько мазал ароматическим составом кожу вокруг искусственной переносицы из серебра с золотым подмесом, вставленной в нос, покалеченный в юные годы на дуэли. Кеплер смотрел во все глаза. Неужто сейчас ему закажут орган поновее да потоньше для украшения великого лица? Ему полегчало, когда Браге не без раздражения пояснил:
— Я разумею тигли, перегонные кубы и прочее. Вы назвались натурфилософом, не так ли?
Слишком он был скор в переходах, скользил с предмета на предмет, как будто темы — фишки у него в мозгу, и он лениво их перебирает.
— Нет-нет, алхимия… нет-нет…
— Но вы изготовляете гороскопы.
— Да, то есть когда я…
— За вознагражденье?
— Ну да. — Он начал заикаться. Его принуждали признать за собой низость, даже подлость духа. Потрясенный, он готовил ответный ход, но Браге вновь переменил игру.
— Писанья ваши огромнейшего интереса. Я прочитал вашу Mysterium cosmographicum со вниманьем. Я не согласен с методой, разумеется, но достигнутые выводы, я полагаю… значительными.
Кеплер переглотнул.
— Вы слишком ко мне добры.
— Главный же изъян, должен вам заметить, в том, что свои теории вы зиждите на Коперниковой системе.
То есть — не на твоей. Что ж, хоть к настоящей материи наконец подобрались. Кеплер, сжав на коленях кулаки, чтоб не тряслись, мучительно обдумывал, как бы прямее перейти к наиглавнейшему вопросу. Как ни печально, он колебался. Он не верил Тихо Браге. Слишком уж покоен, слишком осторожен, словно ленивый хищник, который недвижно поджидает жертву у тайной западни. (Но ведь великий же астроном. Это утешало. Кеплер верил в ученое братство.) К тому же в чем он, наиглавнейший-то вопрос? Он ведь не просто притулиться с семейством собрался в Бенатеке. Жизнь, сама по себе, — отдельное от него, таинственное нечто, почти живое существо, дивной сложности и благости, только терзаемое вечной лихорадкой; от Бенатека — при таком хозяине — он ждал совершенного порядка и покоя, дабы научиться укрощать эту свою жизнь, унять ее горячечную дрожь, ее метанья — и пусть она танцует строгий танец. Покуда он молча тосковал над этой путаницей, миг был упущен. Тихо Браге, оттолкнув оглодки завтрака, уже приподнимался.
— Надеюсь, мы увидим вас за ужином, герр Кеплер?
— Но я!..
Астроном нашаривал под столом свою шляпу.
— Вы познакомитесь кое с кем из других моих помощников, и мы прикинем новое распределение ролей, коль скоро в нашем полку прибыло. Вам, пожалуй, я препоручу лунную орбиту. Впрочем, надобно сперва спросить совета у моего верного Кристиана Лонгберга, который, как вы должны понять, на него имеет право.
Из зала выходили медленно. Браге не шел, скорее плыл — величественный корабль. Кеплер, бледный, терзал трясущимися пальцами край шляпы. Безумие сплошное. Друг и коллега! С ним обращаются, как с жалким недоучкой. Тихо Браге кивнул рассеянно — и удалился. Фрау Барбара уже ждала в отведенных комнатах. У нее всегда был оскорбленный вид, при нем ли, без него. Она спросила мрачно и нетерпеливо:
— Ну?
Он избрал отвлеченную улыбку и осторожно ее примерил:
— Ммм?
— Нет, — жена наседала, — скажи, что же было?
— A-а, мы завтракали. Гляди, что я тебе принес, — и жестом фокусника извлек из укрытия в тулье апельсин. — И я пил кофий!
Регина, выглядывавшая в открытое окно, тут повернулась и пошла к отчиму с бледной улыбкой. Его всегда чуть-чуть смущал этот невинный взор.
— Там олень мертвый во дворе, — сказала она. — Выгляни — увидишь, на телеге. Такой большой.
— Это лось, — сказал Кеплер тихо. — Лось это называется. Он пьян, напился, знаешь ли, и с лестницы свалился…
Принесли поклажу. Барбара разбирала вещи и, держа в руках пылающий апельсин, вдруг села на пол среди жалких разбросанных пожитков и разрыдалась. Кеплер с девочкой молча смотрели на нее.
— И ничего ты не устроил, — рыдала Барбара. — Даже и не пробовал!
* * *
О, как это все знакомо: с самого начала жизни его преследовала неурядица. Если и удавалось ненадолго достигнуть тишины в самом себе, тотчас мир снаружи на него ополчался. Так было в Граце, под конец. Но ведь даже и тот, последний год, кончившийся бегством к Тихо Браге, в Богемию, так славно начинался. Эрцгерцог несколько устал от травли лютеран, Барбара снова затяжелела, и, в виду закрытия штифтшуле,[3] оставалось столько времени для собственных занятий. Он даже помягчел к дому на Штемпфергассе, который сначала наполнял его глубоким отвращеньем, которого причины он не трудился распознать. То был последний год столетья, и мнилось сладко, что старая, уродливая тварь, наделав столько бед, наконец-то издыхает.
Весною, с легким сердцем, он снова засел за великий труд определения законов мировой гармонии. Кабинет его был в тыльной части дома — каморка за выложенным плиткой коридорчиком, ведущим в кухню. При последнем муже Барбары там был чулан. День целый Кеплер потратил на расчистку; хлам, старые бумаги, ящики, поломанную мебель для простоты вышвыривал в окно, прямо на заглохший цветник. Там это и валялось гниющей кучей, каждую весну пуская побеги дикой горечавки, в честь, быть может, прежнего хозяина, бедного Маркса Мюллера, вороватого казначея, чей унылый дух все еще витал в оставленных владеньях.
Имелись комнаты и побольше, имелись, дом был большой, но Кеплер выбрал эту. Она была на отшибе. Барбара тогда еще не оставляла посягательств на светскую жизнь, чуть не каждый вечер в доме гоготали лошадинолицые чиновницы и бюргерши, но в его укрытие проникало лишь недовольное квохтанье кур во дворе да пение слуги на кухне. Зеленый тихий свет исцелял глаза. Заглядывала посидеть Регина. Ему работалось.
Наконец-то его заметили. Галилей, итальянец, благодарил за присылку Mysterium cosmographicum. Правда, письмо его было, к сожаленью, кратко, всего лишь учтиво. Зато уж Тихо Браге написал о книге тепло, пространно. Отвечал на письма и баварский канцлер Херварт фон Хоенберг, невзирая на религиозные волненья. Пожалуй, он становится влиятельной особой; многие ли в двадцать восемь лет могут назвать таких светил в числе своих коллег (ведь он не чересчур занесся)?
