Каролина знала, что миссис Камерон вышла за сенатора Джеймса Доналда Камерона в незабываемый год ее рождения и Эмминой смерти, 1878-й: дата свадьбы была выгравирована на серебряной шкатулке, подарке другого знаменитого дядюшки миссис Камерон, сенатора в течение многих лет и до прошлой весны государственного секретаря в кабинете Маккинли[7]. Блестящая карьера подошла к внезапному и бесславному концу, когда государственный секретарь Джон Шерман[8], принимая в Вашингтоне австрийского посланника, впал в беспамятство, что само по себе не так уж и страшно; однако Шерман вообразил, что это он — австрийский посланник, а следовательно, обязан говорить по-немецки, хотя языка не знал. Опечаленный Маккинли был вынужден с ним расстаться. Миссис Камерон так с этим и не примирилась. «Дядюшка Джон подписал мой заграничный паспорт», — часто повторяла она.
Теперь миссис Камерон пожелала узнать, что будет со знаменитым имением полковника в Сен-Клу. Каролина искренне ответила, что не знает.
— Все оставлено мне и Блэзу. Однако завещание еще не… как это называется?
— Не вступило в силу, — улыбнулась богиня. — Будем надеяться, что наследство будет поделено поровну.
— О, я уверена. — Однако Каролину одолевали сомнения. В последние годы общеизвестная эксцентричность полковника Сэнфорда достигла грани безумия: опасаясь отравления, он заставлял дворецкого пробовать кушанья. Когда было тепло, полковник отдавал предпочтение дочери перед сыном; когда листья начинали опадать, предпочтение отдавалось сыну. В дни осеннего равноденствия писалось очередное завещание. Судьбе было угодно, чтобы он скончался в холодное время года; когда он переезжал железнодорожные пути, лошадь споткнулась и сбросила его прямо под колеса «Голубого экспресса». Смерть была мгновенной. Случилось это год назад, и нью-йоркские адвокаты до сих пор разбираются в различных вариантах завещания. В сентябре Каролина и Блэз будут знать, кому что досталось. К счастью, сэнфордское состояние достаточно велико и его хватит на двоих. А что касается Сен-Клу, то это дворец, построенный одним из не самых умных, а потому невероятно богатым министром финансов Людовика XV. Когда Каролина была ребенком, во дворце насчитывалось не менее сорока слуг, а две деревни на территории имения обеспечивали рабочие руки для полевых работ. Но по мере того как безумие все сильнее овладевало полковником, потенциальные убийцы скопом изгонялись из имения и в конце концов некому стало поддерживать великолепие, оплаченное компанией «Обожженный кирпич Сэнфорда», расположенной в городе Лоуэлл, штат Массачусетс, а также исключительно прибыльной железной дорогой Цинциннати — Атланта; эту дорогу построили вместо другой, которую разнес в щепы дядюшка миссис Камерон, генерал Уильям Текумсе Шерман, во время своего энергичного марша к морю.
Дети заполнили комнату, эти шестеро создавали такое впечатление, что их по меньшей мере дюжина. Племянница миссис Камерон, ее флегматичная дочь Марта, дочь Керзона, мальчик Герберт и Кларенс, некрасивый младший брат Адельберта Хэя, сын домашней знаменитости — Джона Хэя, американского посла при Сент-Джеймсском дворе. Миссис Камерон с непререкаемой властностью скомандовала:
— Девочки, марш в конюшню. Там есть коляска. Мистер Адамс, то есть дядюшка Дорди, привез вам двух пони. Мальчики могли бы поиграть в лаун-теннис в Плакли…
— Мы победили, миссис Камерон, — сказал Кларенс юношеским ломающимся голосом. — Война закончена на папиных условиях. Куба навсегда свободна, — внезапно пробасил он под всеобщий хохот. — Нам надо сохранить Пуэрто-Рико. Для себя.
— Главная проблема, — сказал, заливаясь румянцем, угрюмый носатый Герберт, — это Филиппины. Вы, американцы, просто обязаны их удержать. Воспользовавшись…
— Мы решим судьбу Филиппин за завтраком, — сказала миссис Камерон и выставила ребятню за дверь.
Каролина подошла к массивному столу, что стоял у окон, выходящих на террасу. На выщербленной столешнице грушевого дерева в беспорядке лежала почтовая бумага сенатора Камерона, имения Сурренден-Деринг, американского посольства в Англии. Надо написать Блэзу, вспомнила Каролина, рука ее потянулась к бумаге. Она терзалась искушением воспользоваться посольскими бланками, но решила, что это выставит ее в ложном свете. Лучше взять бледно-серую бумагу поместья. Но тут ей попалась на глаза маленькая стопка листков для заметок цвета старой слоновой кости с пятью алыми сердцами — мастью червей, сложенная, как карточная колода.
— Что это такое, миссис Камерон? — Каролина взяла листок в руку.
— О чем ты? — Миссис Камерон прикрыла за детьми дверь.
— Бумага для писем. Пять… — Каролина разглядывала крошечные алые сердца.
— … червей. — Миссис Камерон забрала у Каролины листок. — Ума не приложу, кто это здесь оставил. Я буду тебе признательна, если ты никому не скажешь, что нашла здесь эти листочки.
— Тайное общество? — спросила заинтригованная Каролина.
— Тайна тут есть, конечно. И в некотором смысле общество тоже.
— Но что… кто же такие «пять червей»?
Миссис Камерон холодно улыбнулась.
— Догадайся сама. Да теперь их осталось только четверо. Как фрейлин у Марии Шотландской.
— Тех всегда было четыре.
— Ну, а этих было пятеро. Как поется в старой балладе, где раньше было пятеро, стало четверо, где было четверо, стало трое… — Миссис Камерон внезапно тяжело вздохнула. — Со временем никого не останется.
— Вы — одна из них?
— О нет! Я этого недостойна! — сказала миссис Камерон и вышла из комнаты, сжимая тайну в своей длинной властной руке.
Каролина дописала до середины письмо Блэзу, когда в гостиную через балконную дверь вошел Дел Хэй. Он был точной копией своей матери, Клары Хэй, ширококостой красивой женщины, произведшей на свет столь же крупного, широкого в бедрах сына; верхняя часть его лица была значительно меньше, чем нижняя, в отличие от Каролины: ее лицо по форме было скорее треугольным, с широкими бровями.
— Мы победили, — сказал Дел.
— В качестве приветствия я предпочитаю традиционное «доброе утро», — холодно откликнулась Каролина. — Мне сегодня все сообщают о нашей победе, и никто даже не упомянул о погоде. К тому же я никого не побеждала. Другое дело твой отец и ты.
— И ты тоже. Ты американка. Это великий день для всех нас.
— Очень жаркий день. Я пишу твоему однокашнику. Что-нибудь передать?
— Напиши, что он должен быть счастлив. И уж конечно, счастлив его патрон. «Нью-Йорк джорнел» наверняка исходит пеной, как…
— Бешеная собака. Можно мне воспользоваться бумагой твоего отца?
— Почему бы и нет? Сурренден-Деринг — летняя резиденция посла.
Молодой человек с четким пробором заглянул в комнату.
— Вы не видели посла?
— Он в библиотеке, мистер Эдди. Вы только что из Лондона?
— Я обедал здесь вчера вечером, — с укоризной ответил молодой человек. — Конечно, за столом было столько людей…
— Простите. Их действительно было так много. Какие новости?
— Не знаю. Телеграф в деревне сломан или закрыт. Они там жалуются, что у них никогда еще не было столько работы. Мистер Уайт сейчас едет сюда из Лондона. Он и привезет последние новости.
Эдди вышел из комнаты, оставив Каролину и Дела; Каролина оперлась на руку молодого человека, и они спустились на каменную террасу, откуда открывался потрясающий вид на Кентский Уильд. Хотя Каролина не знала точно, что такое Уильд, она знала, что это понятие заключает в себе зеленые леса и далекие холмы; именно такая панорама открылась их взору. Они спрятались в тени гигантского шишковатого, вероятно больного, дуба. По мере того как предполуденное солнце прожигало дырку в небе, мягкая зелень сельской Англии озарялась бликами; небо от палящего зноя из светло-голубого стало совсем белесым.
— Ты могла бы проявить больший интерес к нашей войне, — поддразнивал ее Дел, пока они чинно прогуливались и гравий похрустывал под их ногами. На зеленом газоне красовался павлин, распустивший свой неестественно пышный хвост. На неряшливых запущенных клумбах виднелись яркие, но уже отцветающие и покрытые пылью розы. Уход за домом и садом был неизменной обязанностью Каролины. «Она будет прекрасной хозяйкой дома какого-нибудь утонченного лорда», — сказала о ней одна из отцовских «переводчиц», мисс Ферлоп из Гааги. «Скорее уж утонченного капиталиста, — злорадно усмехнулся Блэз, — или фабричного босса». Но у Каролины еще и в мыслях не было становиться хозяйкой дома, женой, хотя в понятии «фабричный босс» заключалось нечто любопытное. Конечно, ее не прельщала и перспектива оставаться вечно дочерью или сводной сестрой. До сих пор она покорно выполняла обязанности хозяйки дома и постепенно взрослела; что касается Блэза, то отношения с ним были приятельские, он и был ей приятен — хотя бы тем, что не присвоил пока ее долю наследства.
