А я, как сибиряк, из казаков первопроходцев, не знаю, кто я: украинец, поляк, бурят, монгол, карагас, тофалар, китаец, цыган?.. Все они — мои предки. Забайкалье — такой котел, в котором с доисторических времен варятся вперемешку все лихие пришельцы из Европы и Азии, роднясь с аборигенами. Когда я в детстве спросил о своей национальности папу, он засмеялся и сказал:
— Ты — потомок Чингисхана! Взяв по жене от каждого народа, породнился он со всеми! Чингисхан — первый интернационалист!
Но собрало нас в одну кодлу не землячество, не национальность, а общий политический статус: «чес»! Породнила нас родина пятьдесят восьмой, званием ЧСИР, определением социально опасные и указом расстреливать таких, как мы, с любого возраста за любое преступление, как политических рецидивистов! Ведь по советским законам само наше рождение — тяжкое преступление, связь с врагами народа — нашими родителями!
* * *
Ночевали мы в вагоне на запасных путях. Проснулись поздно — долго вчера гуляли в старинном парке, который назван по-советски глупо ЦПКиО, что расшифровывается еще глупее Центральный парк культуры и отдыха! Именно так, а не парк культурного отдыха! Потому как у косноязычного министра культуры СССР осталась не исправленная двойка по русскому языку. Да и остальные лидеры СССР по-русски с трудом лепечут. Голубь понатуре страдает, когда слышит, как, уткнув нос в шпаргалку, безграмотно и неразборчиво гундят партчинуши!
Отдохнули мы в парке не шибко культурно, зато с пользой: провели турнир по стрельбе из рогатки. Ни одной лампочки в парке не оставили! А утром в привокзальном туалете приобщаемся к культуре, недополученной в ЦПКиО: моем уши, подстригаем и чистим ногти, причесываемся общей расческой и внимательно изучаем свои криминальные вывески в большом, мутноватом зеркале. Маленькому Шмуке достается для обозрения мордахи нижняя часть зеркала. Не подумав о последствиях, Шмука вякает:
— Засгъали могъдогляд абогъигены…
— Неча на зеркало пенять, коль мурло засранное! — обрывает Голубь Шмукину трындю и посылает его умываться еще раз под моим контролем. По отношению к нашим физиономиям Голубь невыносимый зануда, но мы понимаем: наша работа не милицейская и требует не только горячих сердец и чистых рук, но еще и чистых ушей. И обильно намыливая смуглую Шмукину мордаху, плюющуюся мыльными пузырями, я фонтанирую мудрыми мыслями:
— Рука руку моет, нога ногу чешет, а с ушами — бЯда-а! — ни помыть им друг друга, ни почесать! А Чехов сказал, что у ширмача все должно быть в ажуре: и одежда, и душа, и мысли, а уши — в первую очередь! Это западло куда заметнее, чем душа и мысли!
Когда я и Шмука присоединяемся к кодле, Голубь, взглянув на Шмуку, озабоченно спрашивает его:
— Ты чо сегодня такой бледный? Заболел?
— Это я его помыл… немножко чересчур… — объясняю я.
Коварный аркан мы за квартал стороной обходим. И всей кодлой плюем в ту сторону, где такая хренотень. Чтобы зенки нечистому заплевать. Мы материалисты и атеисты и веруем в нечистую силу на большом серьезе! Только в православной России есть такая непоколебимая вера в могущество языческой нечистой силы.
Удобно располагаемся в скверике, напротив сберкассы. Нам все видно, а нас за кустами — фиг. Для комфорта скамейку подтащили. Планчик наточкован на том, чтобы фрайера в трамвае обжать. А чтоб не потянуть от хрена уши, надо в сберкассе сазанчика пухленького накнокать и дать маяк. Суфлером в сберкассу Голубь внедряет Шмуку: он и помладше, и уши у него надраены до блеска! Ждем, ждем, а Шмуки нет. Голубь, не спуская глаз со сберкассы, мурлыкает:
А кнокарь кнокал, кнокал,
А скокарь скокал, скокал…
Штык, Кашчей и Мыло, пристроившись на другой скамейке, азартно играют коробком из-под спичек в спортивную игру козлик. Гроней нет и играют на меченные листиком лопуха спички с условием, что каждая зеленая запалка означает полвшивика из будущего навара. Чтобы коробок прыгнул козликом, его кладут на край скамейки и подбрасывают щелчком. Если коробок падает вниз этикеткой — проиграл ставку, вверх этикеткой — сохранил ставку, на ребро встанет — столько своих ставок берешь, сколько игроков играет, а уж на торец встанет — козликом — весь банк твой! Увлеченные игрой, пацаны обмениваются фразочками, которые вместо смысла обрели эмоциональное содержание:
— Не шветит, не литщит — штавлю ишщо тщетыре жапалки! Дзе наша не пропадаша!
— Денга есть — в Казань гуляешь, денга нет — в Канаш канаешь… а нам, татарам, все равно!
— Блиндер буду — пироги-и… как штык, четыре запалки!!!
Азартно идет игра, по крупному. Я с завистью поглядываю на банк, где уже более двух десятков спичек. Но к играющим не примыкаю: что Голубю одному цинковать?
— Рыжий, давай в слова играть! — неожиданно предлагает Голубь.
— Как в слова?
— А так! В названия слов… вернее — понятий. Называешь по феньке слова одного понятия, например деньги. Только без названий монет и купюр, чтобы проще…
— Заметано! — соглашаюсь я, — мой ход: грони! Гроши! Филы! Форсы! Сара! Сарга! Саранча! Мойло! Тугрики! Семечки! Финаги! Овес! Сорянка! Насыпуха! Цуца! Дрожжи! Тити-мити! Сармак! Галье! Цифры! Знаки! Голяки! Листья! Локша! Ремарки! Котлетка!
— Стоп! — останавливает меня Голубь, — сквозняки пускаем! Котлетка сойдет — пачка денег. А ремарки и локша — фуфло. Это же лажовые грони!
— Тогда и листья — не деньги, а крупные купюры, — говорю я.
— Листья — деньги, знаки — тоже. И голяки — деньги, кучей, без упаковки! Вот, заметь, Рыжий, по фене нет ни одного слова «деньги» в абстракции! Есть названия денег уважительные, презрительные, сердитые, веселые…
— Воробушки! — вспоминаю я.
— Звонко трёкнул! Воробушки… Это легкие деньги, о которых приятно вспомнить. Быстро прилетают и весело улетают: фр-р-р! И вся любовь! Остается хорошее настроение! За воробушки не вкалывают, не мантулят, не клячат, рогом не упираются. Воробушки не хрустят хрустами, не торчат колами, не ломятся ломтями, не кусаются кусками! Чирикнут чириками и… фьюить!.. нет их! Но не только воробушки, а и любое слово, любое! по фене понятие сложное. Ну, например гальё. Это деньги не малые, не большие, а обидные. Вот при дербанке навара кодла обделяет тебя и любой хабар становится гальём!
Слушая Голубя, я зыркаю на его нагрудный карман, где спрятана паркеровская ручка с золотым пером — фетиш преуспевающих литераторов. Этой ручкой Голубь записывает в толстенький блокнот разные слова из феньки и диалектов. Ну и что? Это я скучно живу — без бзика!.. а у других — всяких прибабахов навалом. Вон Кашчей таскает в карманах коллекцию этикеток от спичечных коробков и все спичечные фабрики знает! А Голубь по знанию фени — академик! И нас, партачей, всю дорогу правит, чтобы не заправляли от фонаря, как фрайера захарчеванные…
— Секи, Рыжий, — продолжает Голубь, — дешевый фрайер феньку презирает, потому что ее не знает. Чтобы презирать ума не надо. Проще, чем знать. Старая дева презирает незаконного ребенка и мать-одиночку, а сама не рожает! Осуждать и презирать легче, чем рожать!.. А фенька — это русская речь еще не созревшая, пока она не облитературилась. С точки зрения непорочно литературных старых дев, слова из фени дурно пахнут. Но и младенцы не жасмином благоухают. Зачем их за детский запах — сразу под нож?! Вот подрастут и позырим, у кого с запашком западло: у парализованной старой девы или юной медсестрички, которая за старой девой ухаживает, потому что старая дева своих детей не родила, посчитав, что это безнравственно!! А медсестричка-то незаконнорожденная!
Через сто лет многие слова из ныне презираемой феньки самыми нужными станут! Язык рождается не в кабинетах дармоедов — академиков словесности. Новыми, остроумными словами говорят бродяги, воры, крестьяне, матросы… язык не спускают с академических высот, он растет под ногами из чернозема диалектов и жаргонов! Каждое слово обкатывается миллионами людей из народа, как камень в реке, среди других слов, уже обкатанных! Тут ого-го!.. какая конкуренция! По фенюшке ботали казаки Ермака и Разина. И твои предки, Рыжий, из разбойничьих ватаг, тоже куликали по-свойски, а не выкамуривались тяжелым и неуклюжим, как старинный комод, дубовым языком Ломоносова — отца русского языка. Каждое новое слово позапрошлые академики взашей из русского языка гнали: геть, фенька непотребная!!! А фенька не гордая — она и с черного хода прошмыгнет, с коробейником, мастеровым. И в присказке забавной, в частушке озорной… А такой гений, как Пушкин, плевал на косые взгляды непорочно литературных старых дев, брал бережно фенькино незаконнорожденное слово и ставил его в строку поэмы или романа. И оно у него там так красиво вставало, что общество сразу понимало, что этого слова языку не хватало!
— Ну ты даешь, Голубь! И откуда ты это знаешь?
