Въ этомъ рѣшеніи петиметръ какъ бы застылъ и безсмысленно глядѣлъ своими почти остановившимися, красивыми глазами на Ивана Парамоновича.
А Иванъ Парамоновичъ, вѣроятно, подъ вліяніемъ охватившей его теплоты горницы, впадалъ въ новую степень опьяненія. Его бѣшенство стихло и уступило мѣсто раздумью. Онъ начиналъ чувствовать во всемъ тѣлѣ какую-то истому, голова тяжелѣла… онъ громко зѣвнулъ.
— Ну, и что жъ я съ тобой сдѣлаю за твою предерзость? — вдругъ вопросилъ онъ коснѣющимъ языкомъ. — Взять тебя за твои жерди, да головой объ печку? Это можно… только нѣтъ, теперича поздно… давно спать пора… а вотъ мы завтра разсудимъ тебя какъ слѣдъ… за твою предерзость… А пока, петиметръ ты окаянный, посиди у меня до утра въ темномъ чуланѣ…
Проговоривъ это, Иванъ Парамоновичъ подвелъ петиметра къ маленькой дверцѣ, находившейся въ глубинѣ горницы, втолкнулъ его въ чуланъ, заперъ за нимъ дверцу на ключъ, ключъ положилъ себѣ въ карманъ, затушилъ свѣчку и, шатаясь, пошелъ къ себѣ въ спальню.
Когда Иванъ Парамоновичъ проснулся, уже звонили къ обѣднѣ и праздничный гулъ стоялъ въ чистомъ, морозномъ воздухѣ. Утро новаго года было ясно, солнце такъ и горѣло, искрясь и сверкая на разрисованныхъ морозомъ стеклахъ оконъ. Иванъ Парамоновичъ приподнялъ голову съ пуховыхъ подушекъ своей громадной, будто даже и не для людей сдѣланной кровати, занимавшей чуть-что не полкомнаты, дико оглядѣлся и остановилъ взглядъ на стѣнныхъ часахъ, стрѣлки которыхъ показывали пять минутъ десятаго.
«Ахти мнѣ — вотъ заспался!.. Грѣхъ-то какой!» — прошепталъ онъ, осѣняя себя крестнымъ знаменіемъ.
Голова его была тяжела, во рту чувствовалась горечь и сухость. Онъ свѣсилъ ноги съ перины и сталъ припоминать, сначала смутно, а потомъ все яснѣй и яснѣй, обстоятельства и подробности вчерашняго вечера. Наконецъ, онъ вспомнилъ все — и ударилъ себя рукой по лбу.
«Что жъ это я, безпутный, надѣлалъ?!. Петиметръ… вѣдь, это не въ сонномъ видѣніи — наяву было… съ пьяныхъ глазъ я того петиметра сцапалъ, въ домъ приводовъ и въ чуланъ заперъ… Вѣдь, онъ, поди, и по сіе время тамъ… можетъ, со страху Богу душу отдалъ. И кто онъ таковъ?.. Теперь въ отвѣтѣ буду… засудятъ… въ Сибирь… на каторгу… Господи, не попусти!.. А можетъ, все сіе мнѣ только померещилось?..»
Съ этой слабой надеждой захватилъ онъ свою одежду и отыскалъ въ карманѣ ключъ. Сомнѣній не оставалось — петиметръ въ чуланѣ.
Наскоро одѣвшись, Иванъ Парамоновичъ вышелъ изъ спальни, быстро соображая планъ дѣйствій. Но не успѣлъ онъ принять какого-либо рѣшенія, какъ столкнулся съ Ефимычемъ, мозглявымъ старикашкой, самымъ своимъ довѣреннымъ приказчикомъ, жившимъ у него въ домѣ. Надо сказать, что Иванъ Парамоновичъ вотъ ужъ лѣтъ десять какъ вдовѣлъ и была у него единственная дочь, хорошенькая Маша. Послѣ смерти жены онъ взялъ къ себѣ въ домъ свою сестру, старую дѣвицу, весьма разумную и во всякомъ дѣлѣ искусную. На рукахъ этой старушки выросла и воспиталась Маша. Тетка пріучила дѣвочку ко всевозможнымъ рукодѣльямъ, соленьямъ и вареньямъ, обучила ее грамотѣ и письму, а когда, около года тому назадъ, Машѣ минулъ шестнадцатый годъ, старушка, будто исполнивъ задачу своей жизни, взяла да и померла. Съ тѣхъ поръ всѣ ея обязанности по дому раздѣлили между собою Ефимычъ и Маша. Маша отличалась не одной красотою, но и разумностью, и добрыми, нравомъ. Отца она любила; только всегда робѣла передъ нимъ и не могла слышатъ его криковъ; когда же онъ, въ рѣдкихъ случаяхъ, возвращался домой нетрезвый, она тряслась со страху и пряталась отъ него куда попало, пока онъ не проспится. Держалъ онъ ее въ большой строгости, рѣдко выпускалъ изъ дому, всячески оберегалъ отъ разныхъ петиметровъ и амурниковь. Жизнь была Машѣ не больно веселая — иной разъ, съ тоски да скуки, по часамъ она слезами заливалась. Знала она, какъ и всѣ въ Москвѣ знали, про богатство отцовское, да что проку слыть милліонщицей, когда приходится жить въ скучномъ, всегда запертомъ домѣ, вдали отъ всего, что радуетъ и веселитъ дѣвичье сердце…
Ну, такъ вотъ, столкнулся Иванъ Парамоновичъ съ Ефимычемъ и сразу увидѣлъ, что на Ефимычѣ лица нѣту.
— Еще что? — растерянно произнесъ Планъ Парамоновичъ.
— Да ужъ и не знаю, батюшка, какъ сказать твоей милости… такое дѣло… — запинаясь и трясясь началъ Ефимычъ.
— Что? что? Говори!..
— Марья-то Ивановна, нѣтъ ее… весь вечеръ дома была, ворота на запорѣ… сторожа… никакъ не могла выйти… нынче вотъ съ утра и нѣтъ ее… какъ иголка пропала… И постели не примята… не повѣрилъ Малашкѣ — самъ ходилъ смотрѣть… не примята постеля, не ложилась Марья Ивановна…
— Что ты?! что ты!.. Врете вы всѣ… Какъ такое быть можетъ! Куда ей пропасть? — гаркнулъ Иванъ Парамоновичъ, даже хорошенько и не понимая, а вѣрнѣе — стараясь не понимать того, что ему возвѣстилъ Ефимычъ.
Дочь убѣжала изъ дому! Съ такимъ горемъ, съ такимъ срамомъ онъ бы и не справился. Но быть того не можетъ, не должно быть — и нѣтъ. Врутъ… пустое… дочь… А тамъ петиметръ запертъ! Блѣдный, на себя не похожій, совсѣмъ ошеломленный, кинулся Иванъ Парамоновичъ во вчерашнюю горницу, подбѣжалъ къ дверцѣ чулана, дрожавшей рукой вложилъ ключъ, отворилъ дверцу, заглянулъ въ чуланъ — и отступилъ, но вѣря глазамъ своимъ.
Изъ чулана вышли: сначала нарядный петиметръ въ бѣломъ парикѣ съ косицей, а за нимъ — а за нимъ… Маша.
Маша закрыла лицо руками и во мгновеніе ока, выбѣжала изъ горницы. Что же касается петиметра, онъ остановился передъ Иваномъ Парамоновичемъ и, повидимому, бѣжать вовсе не собирался. Со вчерашняго вечера въ немъ произошла значительная перемѣна: въ лицѣ его и позѣ не замѣчалось никакого страху и смущенія. Онъ горделиво поднялъ голову и строго глядѣлъ на пораженнаго, окаменѣвшаго Ивана Парамоновича.
— Почтеннѣйшій, ты былъ вчера пьянъ! — сказалъ петиметръ свысока, пренебрежительнымъ тономъ и растягивая слова.
Этотъ тонъ, эта манера растягивать слова были уже знакомы Ивану Парамоновичу: такъ говорили воѣ петиметры, и вотъ этотъ-то ихъ говоръ всегда особенно раздражалъ его и заставлялъ отплевываться. Но теперь онъ оставался недвижимымъ истуканомъ. Петиметръ продолжалъ:
— Да, ты былъ пьянъ, какъ послѣдній мужикъ и, пользуясь своей силой, совершилъ такой поступокъ, за который самое меньшее наказаніе — ссылка въ Сибирь… Одно мое слово — и ты будешь въ Сибири… Завѣряю тебя, что я сказалъ бы это слово, если бы въ чуланѣ, куда ты меня втолкнулъ и гдѣ заперъ, не оказалось твоей дочки. Но она оказалась тамъ, ибо, напугавшись твоихъ стуковъ и криковъ, спряталась, слыша твое приближеніе. Съ ней я не скучно проводъ время. Ночью было темно, но утромъ въ чуланъ, сквозь щель двери, проникало достаточно свѣту, и мы могли разглядѣть другъ друга. Твоя дочка весьма пріятная и миловидная дѣвица, я обѣщалъ ей не поднимать этого дѣла… А за симъ прощай, да смотри, не напивайся, ибо иной разъ и Маша не поможетъ!..
Петиметръ еще горделивѣе закинулъ голову и, ловко набросивъ на себя бывшій у него въ рукахъ мѣховой плащъ, собирался выйти изъ горницы. Но тутъ Иванъ Парамоновичъ очнулся и загородилъ ему дорогу.
— Какъ, ты за вчерашнее?.. Трезвый и среди бѣла дна?.. Берегись! — воскликнулъ петиметръ, рѣшительно не страшась извѣданной имъ силы Ивана Парамоновича.
Но тотъ вовсе не желалъ прибѣгать къ своей силѣ. Онъ заговорилъ такимъ умоляющимъ голосомъ, какого ннкто отъ него отродясь и но слыхивалъ:
— Батюшка, да развѣ я что!.. Сдѣлай ты мнѣ божескую милость: присядь на минуту… дай потолковать…
— О чемъ мнѣ еще толковать съ тобой?.. Пусти!
Но Иванъ Парамоновичъ пустить не могъ.
— Сдѣлай ты мнѣ божескую милость… на самую малую минуту! — убѣдительно повторялъ онъ, и въ то же время глаза его ясно говорили, что онъ петиметра, хоть тамъ что, а такъ не выпуститъ.
И петиметръ это понялъ. Онъ вдругъ усмѣхнулся, сбросилъ на кресло плащъ и самъ присѣлъ на то же кресло.
— Ну, о чемъ же ты еще со мной толковать желаешь?
Иванъ Парамоновичъ приперъ двери, потомъ сѣлъ насупротивъ петиметра и проговорилъ:
— Перво-на-перво дозволь, сударь, спросить тебя: кто таковъ будешь?
— А зачѣмъ тебѣ это?
— Какъ зачѣмъ! дѣло не шутка… Господь по грѣхамъ наказуетъ… поправлять надо… Кто жъ ты таковъ, сударь?
— Я — князь Волынцевъ, — наконецъ, проговорилъ петиметръ.
«Князь!.. ну, плохо мое дѣло!» мелькнуло въ головѣ Ивана Парамоновича, но черезъ мгновеніе лицо его прояснилось. Онъ опустилъ глаза, будто боясь выдать ими свои соображенія, и спросилъ:
— Покойникъ князь Митрій Сергѣевичъ сродни будетъ вашей княжеской милости?
— Я сынъ его… Ну, что же дальше?
Иванъ Парамоновичъ внезапно рѣшился.
— Дальше-то что?!. Чего тутъ по-пусту слова да время терять… Ваше сіятельство, вступи ты въ законный бракъ съ дочерью моей, Марьей.
