А между тем, как теперь вспоминается, Ааныс всё же его любила. Встречая мужа из долгой поездки, она, бывало, так и светилась. Иногда, проснувшись ночью, он обнаруживал тесно припавшую к нему мягкую грудь Ааныс и её голову у себя на груди. Выбранив: «Спать не даёшь!», он обычно отталкивал её прочь. Короток век у безответной любви, и она стала гаснуть: улыбку заменил отчуждённый взгляд, приветливые слова — холодное молчание. Более тридцати лет на одном ложе и под одним одеялом они спят, повернувшись друг к другу спинами. Как чужие…
Аргылов настолько привык к присутствию жены, что вроде и не замечал уже её, пожалуй, заметил бы только, вдруг исчезни она. С молодых лет до старушечьего возраста вечно в хлопотах ради него и ради его детей, не получая в награду ни одного задушевного слова, доживала она свой бабий век. Если рассудить здраво, так единственным верным ему человеком была и есть только она, Ааныс. А он? Как видно, правду говорят, что человек умнеет лишь тогда, когда станет уже наступать на свою бороду.
Аргылов притронулся к одеялу:
— Ааныс…
Ответа не последовало.
Он приподнял голову и прислушался: жена не спала. Аргылов приподнял край одеяла и сухими негнущимися пальцами неумело погладил притихшую жену по голове:
— Ну, Ааныс! Ты не сердись…
Она в ответ не шевельнулась. Раньше в таких случаях Аргылов не деликатничал, но в этот раз почувствовал себя как-то скованно. Молча полежав чуточку, он вздохнул и попробовал потихоньку за плечи повернуть жену к себе лицом. Та резким движением сбросила мужнины руки. Только было разнежившийся налимьей печёнкой Аргылов вдруг вскинулся, как спущенная тетива самострела, и зло толкнул жену в спину.
— Она ещё ломается!
Аргылов вскипел от ярости. Правду говорят, что у бабы волос долог, а ум короток: захотелось ему побаловать жену, так она же ещё и брыкается! И чего она добивается, дура? Теперь-то уж вовек не дождёшься ты, чтобы я в чём-либо уступил тебе или что попросил. Как захочу, так и заворочу: могу подмять под себя, могу оттаскать за волосы — на всё моя воля! Да чем ты отличаешься вон от той шубы на крючке? Да ничем, дурья башка! А я-то хорош, разнюнился! Любила она меня! Чёрта с два! А вот ненавидит — это уж точно! Мало того, и дочь склонила к тому же: прошлым летом та, приехав на каникулы, глядела на отца как на врага. Ну ладно, пусть только вот жизнь поуспокоится, я вас, голубушек, приструню!
Аргылова ещё долго мучила бессонница. Потом зыбкую полудрёмоту его оборвал треск, старик в испуге вскочил, но тут же понял, что это лопнула на морозе ледяная обмазка дома, и выругался про себя.
«Смахивает на ружейный выстрел, — подумалось Аргылову. — Ну и времена настали! Не удивишься, если вот сейчас под твоими окнами загремит бой». По трактовой дороге в эти годы валило и красных и белых — не счесть! Шёл слух, что в Аяне, на побережье Охотского моря, высадилась армия генерала Пепеляева, прибывшая из Китая. Неизвестно, насколько правда… Дай бог, чтобы не оказалось ложью. Только почему-то сынок, Валерий, не подаёт вестей, как ушёл весной с Артемьевым, так и канул без следа. Одна надежда, что сынок весь в меня, моё копыто, обойдёт насторожку самострела!
Вспомнив, как давеча проверял замки на амбарных дверях, Аргылов усмехнулся: ещё запирает, будто в амбарах хранится что-нибудь путное. «Товарищам» ничего не досталось — опоздали они, выгребли лишь немного зерна, оставленного для отвода глаз. Конечно, выпытывали: «Куда спрятал добро?», да только как же, скажет он им! Угрожали, что дом отберут под коммуну, а самого пустят по миру, да почему-то последнее время замолкли. Не иначе нагнал на них страху генерал Пепеляев, слух о нём стал заливать их норы. Ну погодите теперь, мокрые суслики! Аргылов утешил себя наконец, убаюкал этими приятными мыслями и задремал. Но не долог был его покой. Даже в дрёме чутким ухом старик уловил дальний, ещё на трактовой дороге, скрип санных полозьев. Послышалось, как сани съехали с тракта и направились к дому. Ну и гонит коня этот путник! Вот он открывает уже жердяные ворота изгороди, вот завёл коня во двор, остановился возле коновязи. Кто бы мог это быть? Неужели опять эти дьяволы из ревкома припожаловали к нему на ночь глядя? О боже ты мой, дали бы немного покоя хоть ночью!
В дверь постучали — вначале тихо, затем настойчивее. Эта туша Суонда разве проснётся? Храпит, стервец, как ржавая пила.
— Суонда! Нохо!
Храп набрал новую силу и стал подобен храпу жеребца, а в дверь уже били ногами.
Кляня про себя и дрыхнущего хамначчита, и нежданного ночного гостя, Аргылов поспешно влез в торбаса и вышел из хаппахчы, мельком заметив, что жена тоже проснулась и села на постели. В кромешной тьме не сразу нащупал он железный крючок на двери и проглотил едва не вырвавшийся по привычке вопрос: «Кто там?» Бесполезно спрашивать: человек с ружьём — теперь и бог, и тойон. Вместе с валом морозного воздуха, занимая весь дверной проём, ввалился человек в огромной дохе.
— Дорооболорун! Крепко же вы спите в такое тревожное время!
Сердце Аргылова, до того бешено колотившееся, враз будто бы остановилось, перехватило дыхание.
— Бэ… Балерий?
— Да, отец, это я! — хриплым с мороза голосом отозвался вошедший. — Где Суонда? Не можешь поднять этого подлеца?
Ночной гость чиркнул спичкой и направился было к нарам, где лежал не вполне ещё проснувшийся Суонда, но старик схватил его за рукав:
— Не надо! Эй, Суонда! Приехал наш Валерий! Встань, оживи огонь.
— Бояться ещё всякого дерьма! — рыкнул Валерий. Тяжело вздымаясь в дохе, он подошёл к круглому столу и засветил на нём жирник.
— Ну, сынок, раздевайся! — Аргылов стал развязывать кожаные завязки на дохе сына, неприязненно поглядывая на эту густо облезающую доху из оленьей шкуры. — Откуда приехал?
— Из Нелькана.
Общими усилиями — с кряхтением и сопением — отец и сын принялись снимать доху, и тут из спальни кинулась к сыну простоволосая Ааныс. Уткнувшись лицом в широкую грудь сына, слепо шаря руками по его плечам и спине, будто стараясь убедить себя, что это не сон, она запричитала:
— Сыночек! Голубчик! Миленький!..
— Ну, это я! Это я… — отчуждённо, с холодком отозвался сын и отстранился от матери.
— Ты дашь человеку раздеться или нет?! — окоротил жену Аргылов-отец. — Лучше иди-ка поставь чайник.
Ааныс, сгорбившись, побрела в югях. Освободившись от дохи и растопырив застывшие пальцы, Валерий поспешил к огню, даже не взглянув в сторону Суонды, стоявшего у камелька. Старик Аргылов любящими глазами оценил сына, фигура которого чётко обозначилась на ярком фоне пламени: высок да строен, для якута — парень хоть куда. И мать и отец ростом не высоки, а гляди-ка, от двух низкорослых родился такой молодец! По всему может Валерий соперничать с русскими: чистое и румяное, чуть удлинённое лицо, мягкие каштановые волосы, светло-карие глаза — всё это у него от матери, пусть так… В остальном же — весь в отца: характером, речью, складом ума. Только уж больно горяч и дерзок — молод ещё…
— Суонда, коня распряги и заведи в сарай…
— Нет-нет, не надо! — Валерий не дал отцу договорить. — Сена немного задай. Я выпью чай и поеду дальше.
— Что-о? Даже не переночуешь?
— Не могу.
— Что за спешка такая! — рассердился отец. — Поезжай утром! Если так уж надо, встанешь пораньше…
— Нет-нет, нельзя! Иди, Суонда, задай коню корму. Да очисть его скребницей от куржака.
Отец покосился на сына, но промолчал. Суонда вышел во двор.
— В Амге много ли красных? — спросил Валерий.
— Не считал, что-то около двухсот.
— Здесь бывают?
— А как же!
— А просишь остаться! Заявятся ночью или утром — что тогда?
— Погоди-ка, а ты зачем приехал сюда? Куда путь держишь? — вопросом на вопрос ответил отец.
Валерий кивнул в сторону «чёрной» половины: не подслушивают ли?
— Э, дрыхнут! — нетерпеливо отмахнулся Аргылов. — Я тебя спрашиваю, куда и зачем ты едешь?
— Еду далеко…
— Ну, а всё-таки?
— В Якутск.
— Куда, говоришь? — вскинулся ошеломлённый старик. — К красным?
— К ним.
— Что-то несёшь пустое!
— Это правда, отец. — Обескураженный вид старика подействовал на Валерия, и он сказал уже потеплевшим голосом: — Лучше меня обычай знаешь: хочешь убить зверя — лезь к нему в берлогу.
— Объясни-ка, растолкуй.
— Ну, отец, это долго рассказывать!
— Пусть будет долго! — Аргылов сел перед камельком на стульчик, сплетённый из тонкого тальника, к сыну пододвинул другой. — Ты со мной загадками не разговаривай, я тебе всё же отец. С самого отъезда как в воду нырнул: нет того чтобы по-людскому вспомнить о нас, послать хоть весточку. А явившись в родительский дом, хотя бы для приличия поинтересовался, как мы тут живём. То ли спешка тебя заела, то ли вовсе забыл нас.
