— Оно и видно: топали, — произнес я громче и со значением. — Сто верст пешком, не меньше! Так уплясались — пятки из лаптей наружу.
У всех, кто валялся в кустах, обувь пыльная, разбитая. На одном и точно — лапти с грязными онучами.
— А… а… — парень заикался: здорово я его уел.
Вот теперь можно спокойно уйти. А то… Темнит, дурней себя нашел!
Но из кустов выступил бородатый человек, и настал мой черед смешаться.
— Здравствуйте, — первой нашлась Нюшка и поздоровалась.
— Здравствуй, птичка-невеличка, — улыбнулся ей человек, кивнул мне и учтиво, я бы сказал, галантно поклонился Кате. — Прошу вас. Не обращайте на Петруху внимания: опустился, да и всегда не отличался манерами. Извините его, сударыня. Не говорю: «товарищ» — чересчур верноподданно, вы не находите? «Барышня» — пошло, «гражданка» — отдает милицейской кутузкой…
Ну, дядя, ты даешь! «Сударыня», — эк ведь расшаркался!
Лицо у него смуглое, с резкими мужественными чертами. Борода иссиня-черная и черные — вразлет — брови.
— Будьте гостями, прошу ближе к костру. У нас попросту, без церемоний.
Защемив зубами цигарку, он щурился от махорочного дыма и стругал палочку.
Нож… Воззрился я и будто оцепенел: кортик, всамделишный морской! Эх, мне бы такой…
— Нравится? — дядька выдавил безгубым ртом усмешку, скорее добродушную, чем обидно снисходительную, и подкинул кортик на ладони: лезвие сверкает, слепит, как молния, рукоять из слоновой кости с золотом.
Короткий взмах — клинок блеснул летуче и вонзился сзади меня в пенек, выступавший над высокой, в пестрых цветах, травой.
Я только сглотнул и бросился к пню. Трепеща, вытащил нож из трухлявой древесины. Кортик был благородно тяжел, сталь его украшала гравировка. «Верность и честь», — успел я прочитать на клинке старинную вязь и вернул кортик хозяину.
— Вижу, нравится! — черные, точно уголь, глаза владельца кортика светились усмешливо. — Подарил бы, но…
Долговязый Петруха глумливо хихикнул и пояснил:
— Но дорог он дяде Васе, как память! Понимаешь? Осколочек былого!
Опять я сглотнул. Как не понять? Я бы тоже ни в жизнь с кортиком не расстался.
— А ты… — дядя Вася кольнул Петруху взглядом вприщур. — Бери топор и марш за дровами! — И обратился ко мне, сказал доверительно: — Хлеб, консервы, конечно, не из пайка.
Шло от него ощущение уверенной в себе силы. Подобным ему людям подчиняешься, незаметно для себя попадаешь под их влияние. Опрятная косоворотка, перехваченная ремнем, суконные брюки, заправленные в сапоги, — и внешне он не то, что Петруха, которого будто корова жевала, до того обтерхан, затаскан. Не думаю, что бородач простой грузчик, а что верховодит компанией — вне сомнений.
Дело не в кортике. Мало ли что оседает б народе по нынешним временам? Наш сосед, Прокопий Ерофеевич, на табак у солдата генеральские штаны выменял и, пьяненький, скандалил, что наша ива ему гряды застит. Нет, не походил он на генерала, как ни выставлялся красными лампасами!
Про себя я делил людей на тех, кого бы взял в команду своей «Испаньолы» и кого бы не пустил на палубу ногой. Бородач подходил. Даже в боцманы. Он держал бы команду в руках. Я вздохнул украдкой: да и меня, пожалуй.
Отвалив от краюхи здоровенный ломоть, дядя Вася намазал консервами, завернул бутерброд в бумагу и сунул Кате в передник:
— Берите, знаем мы пайки! Вез церемоний, прошу. Не обидим и в обиду не дадим.
Комкал черную бороду крупной белой, очень белой рукой:
— Дети, цветы жизни. Мой… Мои тоже где-то цветут! Возле помоек!
Порывшись в кармане, достал кусок сахара, обдул его и отдал Нюшке:
— На, погрызи, как белочка.
Он приятно, почти неуловимо картавил, произнося слова замедленно, будто после тщательного отбора.
Один из спавших поодаль под кустом закашлялся, как поперхнулся, и дядя Вася задвигал челюстью, выдавив сквозь зубы:
— Эй, вы там…
Их не шестеро, их больше. Больше, больше их у костерка, разложенного умелой, знающей рукой — и горит костер, и не дымит!
В чем-чем, но в кострах-то я разбираюсь.
Почти уверен, кто они: из «бывших».
В охране складов Экономии, Левого берега, Бакарицы, Красной пристани, среди портовиков полно офицеров. Любо-дорого они вламывают на разгрузке судов, тянут, что где плохо лежит, и меняют ворованное на спиртное, пьянствуют в притонах Шанхая и Смольного Буяна. Чем они виноваты, что стали «бывшими»? Внезапно я поймал себя на мысли, что сочувствую дяде Васе: знавал ведь он лучшие времена, да нужда приневолила отираться по кустам в пьяных компаниях…
Стало свежей. Солнце скрылось, и залопотал на ветру ивняк.
Дядя Вася двигал челюстью, как перекусывал зубами что-то твердое.
— Где наш витязь? Редедя! Микула Селянинович! За смертью его посылать…
Хлеб домашней выпечки. Консервы — свиная тушенка — похоже, американские. Окурок в траве. Не папироса — сигарета, значит, и табачок заграничный есть. А махорка — для отвода глаз.
Да что я, сыщик, что ли, вынюхивать да выведывать? Катя подавала мне знаки: пора! Я мешкал. Уходить — большое искусство, и я им не владею. Налопались консервов и — встать и просто уйти? Чего-то неловко.
К счастью, подоспел Петруха. Наклонился было к дяде Васе, порываясь что-то сказать ему на ухо, — тот гневно пресек его свистящим шепотом:
— Тебя за дровами посылали, болван!
Парень побледнел. Дров он не принес. Тянулся, переступая с ноги на ногу, одергивая рубаху.
— Я смотрел, не видать ли наших? Э-э… нашей лодки…
— Молчи, Редедя! — дядя Вася подхватил с земли топор и, вразвалку, крупно шагая, ушел на берег.
— Строгий, — протянула Нюшка. Причмокивая, сосала сахар. — Командир, да? Или того выше — из комитета?
Петруха нервно рассмеялся, ничего не ответил.
Надо уходить. Уходить опять неловко. Как из дома, не простившись с хозяином.
Дядя Вася явился, неся в охапке груду щепок и хлама, какой выкидывает на берег приливом. Зачем же топор брал? Я отчетливо слышал: на берегу стучал топор. По дереву. Тупо и часто.
— Шторм собирается, — сказал он, бросив щепу к костру. — Ветер от города, Сережа. Парус сразу не поднимай — обратно к острову прибьет. Да вот еще: не болтайте о нашем пикничке. Идет? Ну, счастливо вам, семь футов под килем!
Необъяснимая тяжесть осталась после встречи у чужого костра. Не покидало дикое, нелепое ощущение: дядя Вася знает меня. Нет никаких доказательств, тем не менее… Знает. Но откуда?
Картам верить, то мы живем у самого Белого моря. Так то карты! На деле до моря — ого-го-го, почерпаешь воду веслами, пока доберешься хотя бы в Лапоминку, в залив, за мелководье, что ли, прозванный Сухим Морем!
Как ни далеко Белое море, не дает себя забывать. С утра, как сегодня, тишь, гладь, от зноя бревна точат смолу. Внезапно, ни с того, ни с сего, как задует ветер, пронизывающий, ознобный, точно из дверей ледника! Чуть спустя, глядишь, дождь и слякоть, будто осенью. По сваям моста через Кузнечиху бьет волна, и в щели настила нет-нет и прорвется фонтанчик воды, обрызжет прохожих.
Море… Оно рядом. Для ветра на один порыв! Студеное море, штормовое. Кстати, на Двине не скажут «шторм», говорят «падера»…
Рваные тучи успели обложить небо. Солью, водорослями наносил ветер-свежак. Дымку рассеяло, распахнулись дали. Сахаром забелели башни старинного Гостиного двора. Тоненько, точно иголки, проступили мачты шхун, пароходов у причалов.
Катя села к рулю, я за весла. Еле отчалила: окрепший ветер прибивал назад, к берегу.
Карбас, неуклюже переваливаясь, задевал о дно, скреб песок и килем, и бортами. Мелководье, будь оно неладно.
— Ой, боюся! — пищала Нюшка, когда брызги попадали ей в лицо.
Не из неженек наша младшенькая, выросла в карбасе и визжит нарочно, для веселья.
Катя обмоталась платком по брови.
Карбас подавался вперед по-черепашьи. Весла то воды не зацепят — качка, то вдруг рвутся из рук, карбас вздрагивает — бревно, черт его дери, тормозит.
— Сережа, брось, — предлагала Катя. — Переймешь другое, еще получше.
Ну да, переймешь, держи карман шире! Лесозаводы больше оттого стоят, что нет древесины, и мне расстаться с бревном, с верными денежками? Засмеют на берегу, что струсил Едемский перед поветерью, как последний салажонок.
Падера на глазах набирала силу.
Намыленные валы в левый борт, карбас скрипел.
Врешь, не возьмешь! Я уперся покрепче ногами в настил. Р-раз!.. Загреб удачно! Суши весла… Т-так. Заноси их назад… Так! И р-раз… Еще! Еще! Жми, Серега!
Я не на карбасе, я на мостике «Испаньолы». Осколки ядер шипят, остывая в лужах крови, заливающей палубу. Не дрогнет капитан — шляпа со страусовыми перьями, в алмазных перстнях властная рука.
Р-раз! Еще и еще р-раз! Ничком высовываюсь, когда заношу весла. Откидываюсь назад и рывком подаю карбас вперед. Гребу отчаянно. Струной натянулась веревка, разогналось бревно, не сдерживает больше ход карбаса. Берег с кустами ивняка, с валами прибоя начал удаляться.
