— Выдержим, Орлик? — подвел к воде коня.
Орлик, вздрагивая кожей на холке, переступал с ноги на ногу.
— Эй, держись! — Небольшим острым ножом Максим черкнул по одной, потом по другой подпруге. Оперся о конскую шею и сбросил седло вместе с тороками на землю. — Держись!
Через минуту он плыл к утопающему. Перебирая ушами, Орлик рассекал крепкой грудью охлажденные осенними ветрами волны. Уже несколько раз вода смыкалась над головой монаха, один раз он пробыл под водой так долго, что поднявшаяся над ним волна успела дойти до берега.
«Не выплывет», — подумал Максим, со страхом глядя на круги, которые, покачиваясь на волнах, разбегались по речке. Но в этот самый момент из воды вновь вынырнула мокрая голова. Словно понимая, что нужно делать, Орлик двумя сильными рывками подплыл к утопающему. Максим схватил монаха за плечо, и тот, ощутив опору, отчаянно барахтаясь, уцепился за Максимову руку.
— Что же ты… — начал Максим, но, почувствовав, как конь выскользнул из-под него, не договорил. Он попытался освободить свою левую руку, но монах цепкими, как клешни, пальцами ухватился тогда и за сорочку.
— Пусти… так ведь оба потонем… за плечи берись… — глотнув воды, прохрипел Максим.
Жгучая боль сожаления заполнила Максимове сердце. «Неужели конец, и так по-дурному? Нет, плыть, удержаться на воде».
Жажда жизни охватила его. Максим бешено работал правой рукой и обеими ногами, но чувствовал, что почти не подвигается вперед, только всё глубже погружается в воду. Он ещё раз рванул левую руку, и в этот самый миг почти рядом с собой увидел конскую голову. Это был Орлик.
Когда Максим выпустил гриву, конь отплыл недалеко и, сделав небольшой круг, снова подплыл к хозяину. Максим крепко обхватил правой рукой шею коня, а левой подтянул ближе монаха.
Конь выволок их на песчаный берег, где стояли оба монаха. Один из них держал наготове две волчьи шубы. Максим рукой отстранил монаха, который хотел набросить на него шубу, и, подняв за ворот спасенного, поставил на ноги.
— Бегом, скорее бегом, а вы огонь разложите.
Он силой заставил монаха бежать рядом с собой. Тот тяжело дышал, путался в мокрой одежде, несколько раз падал. Но Максим поднимал его.
— Ради бога, пусти… не могу, зачем мучишь меня? — завопил монах.
— Беги, отче, если жить хочешь. Ещё немного, вон наши уже огонь развели.
Возле Синюхи пылал большой костер. Весело потрескивал сухой камыш, огонь вылизывал причудливыми языками, похожими на гадючьи жала, песчаную косу. Сизый дым стлался низко над водой, и казалось, будто сама река дымится. Возле костра Максим разделся, насухо вытерся шершавой колючей киреей, отчего тело раскраснелось. Потом переоделся в приготовленную Жилой одежду, выпил две кружки горилки и подвинулся ближе к огню, где уже, зябко щелкая зубами, сидел закутанный по самые уши в волчью доху монах. К Максиму подошел высокий монах в дорогой бархатной рясе, подпоясанной широким поясом.
— Дай благословлю, сыну, святое дело сделал ты, — заговорил он низким голосом. — Мы помолимся за тебя, и господь примет наши молитвы. На Сечи скажу твоему куренному, чтобы награду тебе дал.
Максим покачал головой.
— Не надо мне ничего. За души людские денег не берут. Да и не из Сечи мы.
— Из зимовника? [5]
— И не из зимовника.
— Разве вы не казаки?
— Званье казачье, а жизнь собачья, — выцеживая в кружку остатки горилки, промолвил Жила. — Мы аргаталы. Как бы сказать, наемники-поденщики.
— Так это вы с неверными под одной крышей жили?
— Под крышей жить не приходилось. — Максим подставил ближе к огню большие, со стертыми подковами сапоги. — Я пас коней на Дальницком лимане у аги [6] одного. Потом рыбу ловил по ерикам.
— А чего их бояться? — ответил Жила. — Их аги деньги платят, как и наши паны. Взять с нас нечего. А вот как вы, ваши преподобия, не боитесь по степи ездить? Так одеваться в дорогу тоже бы не следовало. — Жила краем глаза повел на большой в самоцветах крест, что висел поверх рясы высокого монаха. Тот насупил густые, похожие на грачиные крылья брови.
— С нами святая молитва.
«Не только молитва», — подумал Максим.
Под накинутой поверх рясы мантией у монаха виднелись пистолеты и кинжал; а у других монахов, кроме сабель и пистолетов, к седлам было привязано по новому русскому карабину. Максим, на минуту задержав взгляд на карабинах — оружие это он видел впервые, — поднялся.
— Будем трогать, путь предстоит ещё немалый.
Высокий монах ехал рядом с Максимом. Некоторое время оба молчали. Наверное, затем, чтобы завязать разговор, монах потянулся из седла, наклонился и потрепал Орлика по ещё влажной шее. Тот недовольно прижал уши.
— Хороший конь. Это же он сегодня вас обоих спас.
Максим провел рукой по гриве, легонько почесал Орлика возле уха.
— Этому коню цены нет. Он всё мое богатство, всё состояние. И сват и побратим верный, как поют в песне. С виду неказистый, да и вылинял немного, переболел. Второй раз уже меня спасает. Когда-то ордынцы за мной гнались, нукеры [7] ханские. Под ними не кони — змеи. Как Орлик летел! Говорят, скотина бессловесная, ничего не понимает. Неправда это. К Орлику я тогда и нагайкой не коснулся. Мы убежали от нукеров уже далеко, буераком скакали… Вниз круто было, а я сразу не заметил. На всем скаку задняя подпруга в седле оборвалась, и я вместе с седлом через коня полетел. Он непременно должен был наступить на меня, копыто уже мелькнуло надо мной. И тут Орлик, чтоб не наступить, ногу подогнул, а сам опрокинулся и полетел вниз. Вскочил я, взглянул — Орлик на дне оврага стоит, ржет так жалобно — меня зовет. Убежал я тогда на нём. А когда татары совсем отстали, слез я с него, и так меня за сердце схватило. Я его целую, а он, словно понимает всё, в глаза смотрит.
Максим замолк, стал неторопливо набивать трубку.
— Какая могила высокая! — промолвил монах, показывая пальцем. — В степи безлюдной со славой кого-то схоронили.
Максим поднял голову, взглянул на могилу. На лоб его легла глубокая задумчивость.
По всей Украине стоят такие могилы, свидетели казацких побед и поражений, свидетели минувшей славы. Сколько о них песен кобзарями пропето, сколько рассказано удивительных былей! А они стоят, немые, неприветливые, только ветер колышет на них сухой бурьян да временами ночью залетает на могилу сыч, пугая путников своим печальным криком.
— Знатный кто-то лежит в этой могиле, — наконец вымолвил Максим и вынул из кисета кресало и губку. Губка была сырая, и Максим, придержав коня, взял трубку у одного из аргаталов. Отсыпав немного жару, он отдал трубку и догнал монаха.
— Ты откуда же знаешь, кто тут почивает? — поинтересовался монах.
Максим раскурил трубку, выпустил большой клубок дыма.
— Я не знаю, кто именно здесь похоронен. Знатный, говорю, кто-то лежит. Может, полковник или куренной какой-нибудь. Могила очень высокая. Оно же и после смерти так, как и при жизни. Чем знатнее, богаче, тем выше могилу насыпают. Бедному казаку кто насыплет? Да и сколько пришлось бы насыпать могил тех!
— Не богохульствуй, казак, не поноси святыню, — сурово прервал монах. — Не накликай гнева божьего, не забывай, что мы лишь гости на этом свете. Там, — он указал на небо, — все равны. На земле тоже каждый по себе памятку оставляет — и знатный и незнатный.
— Может, и так, — подумав, согласился Максим. — А есть тут в степи другая могила. Громовой называется. Она ещё повыше. Под нею, говорят, кошевой какой-то похоронен. А могила — Громовая оттого, что простой казак часовым на ней стоял, громом его убило. Вот могила и называется так, по казаку тому.
— Верстах в десяти от Мотроновской обители, — начал монах, — есть такое село…
— Вы, батюшка, из Мотроновской обители? А я голову ломаю, где я видел вас.
Максим ещё раз пристально посмотрел на монаха. Небольшие проницательные глаза, казалось, глядели на всех несколько презрительно, черные, как вороново крыло, волосы свободно спадали из-под клобука, густые усы, такая же густая борода наполовину закрывали полное лицо. Да, это был игумен Мотроновского монастыря, правитель православных монастырей и церквей на Правобережной Украине — Мелхиседек.
— Ты откуда же будешь, что знаешь меня? — в свою очередь спросил Мелхиседек.
— Из Медведовки.
— Это же возле нашего монастыря. Как звать тебя?
— Максимом. Максим Зализняк. Гончар.
— Зализняк? Не слышал о таком, хотя медведовцев знаю немало. У вас, почитай, полсела гончаров. Отец твой в местечке живет?
— Нет, мне ещё восьми лет не исполнилось, как он помер. От побоев, говорят. Мать и сейчас в селе проживает, сестрина девчушка при ней. Сестру паны в ясыр [8] продали.
Мелхиседек, дернув повод, спросил:
