Критическую оценку летописных сведений об Олеге см. у Соловьева, Иловайского и Бестужева-Рюмина. Договоры русских князей с греками вызвали обширную литературу, которая указана у М. Ф. Владимирского-Буданова в «Хрестоматии по истории русского права» (выпуск 1-й).
а зеленой весенней лужайке, обогреваемой горячим солнцем, расположился киевский князь со своей дружиной, закончившей вечернюю трапезу. Среди них выделялся молодой христианский проповедник, речам которого сыто внимали дружинники.
Аскольд же рассеянно смотрел то на резвый прилет стайки воробьев, шумно и по-хозяйски промышляющих остатками пищи с княжеского стола, то на сороку, что неожиданно уселась на ветке вишни и склонила голову вниз, к нему, владыке Киева. Он пригляделся к воробьям и ухмыльнулся: клюют как обычно — схватят кусочек, отлетят в сторонку и, воровато оглядываясь, придерживая одной лапкой пухлый комочек хлеба, быстро доклевывают его, чтоб успеть схватить еще одну крошку. Но не тут-то было!.. На столе вдруг появилась редкая гостья — яркая, зеленовато-голубая птица с темно-коричневой спинкой, величиной чуть мельче голубя — и с криком «Раак-раак!» — распугала воробьев, резко опустилась на княжеский стол и по-хозяйски прошлась по нему. «Это что еще за диво? Новая птица? Из каких краев ты, милая? И почему ты так хозяйничаешь на моем столе?» — удивленно подумал Аскольд, но в это время длинный луч солнца, выйдя из-за листвы орешника и вишняка, жарко коснулся его лица. «Эх, Аскольд, Аскольд! И когда ты будешь выполнять заветы своих жрецов?» — казалось, укоризненно вздохнуло солнце и, спрятав свой указательный лучик, снова зашло за кроны деревьев. А Аскольд весь отдался тому чувству, которое не оставляло его, с раннего утра. Его терзало буйное тщеславие, которое он скрывал от посторонних глаз. Пока надо было закрыть душу на замок, как замыкают забрало на шеломе перед битвой с опасным врагом, и не посвящать в свою тайну даже жреца, который мог бы легко разгадать любое предзнаменование и облегчить ожидание грядущего события. «Ну, Аскольд, соберись с духом, вникни в слова проповедника! Ведь не зря же они здесь речи христомудрые ведут! Зачем-то их сюда послало небо!»
Князь, низко склонив свою черноволосую красивую голову, услышал:
— Все человеческое ничтожнее тени, — говорил проповедник. Это был молодой человек прекрасной наружности: черноволосый, кареглазый, с тонкими чертами лица, ладно сложенный, но с той особой осанкой, которая сразу выдавала в нем священнослужителя. Он давно уже заметил, что тот, кому он так старается донести учение Христа, почти не слушает его, и сделал сознательно паузу, открыто взглянув на правителя.
Аскольд в ответ слегка передернул плечами, усмехнулся, но ничего не сказал и лишь едва кивнул проповеднику. Тот понял, что князь наконец во внимании, и смиренно продолжил:
— У нас нет ничего собственного, кроме добродетели, а все прочее подобно листьям, приставшим к дереву извне, и с приходом осени избывается!
Князь вдруг почувствовал мудрость слов, произнесенных греком, и сосредоточился. Он прищурил глаза и сложил руки на богатырской груди. Да, сейчас он признался себе, что ему нравилось это тихое чтиво о бытии Божием, о котором ему то один, то другой священник ведали настойчиво и терпеливо. Нынешний день по очереди выпал Исидору. То ли из-за красоты, то ли из-за истинной набожности он более всех приглянулся Аскольду. Юноша никогда не сердился, что возле Аскольда всегда сидело множество его дружинников и, слушая Евангелие, они шумели и недоумевали. Недоверию их не было бы конца, если бы Исидор не объяснял спокойно и терпеливо то или иное событие, касающееся либо жизни Христа, либо его заповедей. Ведь главная задача проповедника состояла в том, чтобы его не только слушали, но и, поняв, пошли за ним! Бледное лицо грека во время чтения текста Евангелия начинало пунцоветь, и, предчувствуя борьбу за души своих слушателей, Исидор становился вдохновенным. Вот и сейчас он, окинув тревожным взглядом внимавших ему дружинников и невесть откуда взявшегося Дира, запнулся, но теплым и чистым голосом продолжил:
— А что добродетель есть наша собственность, это видно из следующего: куда бы мы ни пошли, мы несем ее с собою, а все прочее — нет; следовательно, она — единственная наша собственность, а все прочее — чужое!
— Чужо-ое?.. — протянул Дир.
— Да! — убежденно ответил грек и быстро добавил: — Все сказанное дивно просто. Иоанн Златоуст это сказал, и ему верят все христиане вот уже пятое столетие! И еще тысячи лет будут верить! — так же горячо проговорил Исидор, внимательно взглянув на Дира.
— Будут! — почти угрожающе подтвердил Дир, мотнув рыжеволосой головой, и, выдержав взгляд грека, посмотрел на Аскольда.
Аскольд молчал и ждал продолжения спора.
— Так сколь же всего богов, Исидор? — спросил один из знатных дружинников, почесывая затылок.
Исидор улыбнулся ему, как младенцу, и, переведя взгляд на задумчивое лицо Аскольда, тихо, но очень убедительно ответил:
— Бог один! И образ его — как у нас.
— И как же его величать? — с явной досадой в голосе спросил все тот же дружинник.
— «Един Бог — Отец, из него же и мы у него, и един Господь Иисус Христос, им же вся», — медленно и глухо ответил Аскольд и неуверенно добавил: — Иоанн Златоуст сему учит? Так, Исидор?
— Так, княже Киева, — почти смиренно согласился Исидор, но, подняв правую руку вверх, заявил: — Но только сие изрек не Иоанн Златоуст, а апостол Андрей Первозванный, который в этих землях первым свет Христа возвестил.
— Ну, хорошо! — согласился Аскольд и, зазвенев низкой из драгоценных бляшек, красиво обрамлявшей его крепкую загоревшую шею, вдруг озорно потребовал: — Ты мне, Исидор ушка, вот что прочти: «Мы должны радоваться, когда подвергаемся ограблению!»
— A-а! Есть такое апостольское изречение, — улыбнувшись, вспомнил Исидор и подождал, пока Аскольд унял свой смех.
Дир пытливо уставился на грека и с нетерпением ждал.
— «Мы должны радоваться, когда подвергаемся ограблению, подвергаемся клеветам, потому что с такою радостию можем явиться перед лицо Божие: радуйтеся и веселитеся, яко мзда ваша многа на небесах!» — с удивительным подобострастием и покорностью произнес Исидор, желая понять, чего от него хочет этот неукротимый киевский правитель.
А тот снова захохотал.
— Вот-вот, именно эти слова я и хочу воскликнуть перед твоими… — Аскольд коварно не договорил. Он встал, окинул пронзительным взглядом молодого проповедника и вдруг спросил: — Меня сопровождать будешь?
Исидор вспыхнул. Взволнованно прижал к груди огромную, в переплете, книгу и торжественно ответил:
— На все Божья воля! Ежели Ему надо так испытать меня, то я твой раб, Аскольд.
— Вот и прекрасно! — победоносно заключил Аскольд и, расправив плечи и одернув роскошную, шитую золотистым бисером и речным жемчугом, с пестрым орнаментом рубаху, хмуро подумал: «Все равно не верю твоему учению о Христе! Не верю я, что он мог быть среди нас, простых смертных, а если и был, то зачем? Только ли затем, что одних надо было сделать еще глупее, а других — еще, сильнее? Так пусть со мной произойдет второе!» — решил он и хотел было сойти с ковра, как увидел в лучах уходящего солнца своего жреца, ритуально прощающегося со своим божеством. Бастарн стоял в такой торжественно-трогательной позе, подняв руки в прощальном жесте к солнцу и шепча страстные слова истинной веры в силу и добро животворящего светила, что все, кто увидел друида в таком порыве, глубоко задумались.
На княжеском дворе стало тихо. Все невольно смотрели то на верховного жреца, которого совсем недавно Аскольд привез из своих родных влаховских земель, то на киевского правителя и ждали.
Жрец закончил свое прощание с солнцем и медленно повернулся в сторону князя.
— Ты мне хочешь что-то сказать, Бастарн? — крикнул ему Аскольд и сделал несколько шагов навстречу друиду.
— Да возвидит Святовит гнев мой! — жестко произнес Бастарн, как только подошел к киевскому правителю. — Ты опять слушаешь этих блудников! — искренне возмутился он.
Аскольд широко улыбнулся.
— На тебе новый наряд! — ласково заметил он и внимательно оглядел все языческие символы, которыми было расшито платье верховного жреца. — Как хорошо и быстро изготовили тебе его мои наложницы! Видно, не только спать умеют! — не кичась, но любуясь благородным и в то же время суровым выражением лица Бастарна и всем его видом, проговорил Аскольд.
— Да накажет Святовит сие буйство нрава твоего! — так же возмущенно проговорил Бастарн, колюче глядя в глаза Аскольда, и тот не выдержал: понял всю глубину презрения, которое охватило его жреца, и боль сожаления скользнула по его лицу.
