Когда мы с Праксиноей приблизились, Сцилакс неуклюже выполз из своего уютненького уголка. Входная дверь так и оставалась открытой; для нас уже приготовили светильники с только что подрезанными фитилями. Карлик, точно огромный черный краб, вертел туда-сюда своими странными, бледно-голубыми скифскими глазами, казавшимися столь не соответствующими его изборожденному морщинами, обветренному, беззубому лицу. Видимо, он надеялся, что кто-нибудь из нас перекинется с ним словцом, бросит шутку, а то и легонько потреплет по плечу. Позади развернулся Аполлон, до того времени лежавший, свернувшись калачиком, равным образом ожидая внимания. «Да, — сказала я себе в приступе раздражения, — они не просто схожи друг с другом! С ними и обращаться нужно одинаково, чего бы ты ни хотела от них».
Небрежно кивнув рабу, я взяла у него из рук светильник и зашагала прямиком по коридору, миновав маленькую божницу, посвященную Афродите. Свечи привычно мерцали в своих канделябрах, улыбка богини была сумрачной, холодной, будто морская пена, — должно быть, в ней таилась жестокость породившего ее моря. Не останавливаясь, не думая, заслоняя свое сознание от воспоминаний, могущих нахлынуть в тишине, я поднялась вверх по лестнице — миновала нишу, где затерялась маленькая статуэтка Тимаса, развешанные по стенам ковры, которые Гонгила привезла из Колофона[7], — и зашагала по коридору, в самом конце которого находятся две большие комнаты. Здесь мое любимое место уединения, здесь можно обрести успокоение от повелительного зова сердца.
В моей рабочей комнате все было спокойно. Я на мгновение замерла на пороге. Одна ставня была отворена ветром, и луна проливала холодный свет на полки, уставленные коробочками со свитками, на ровные белые стены, на странные безделушки, теснящиеся на моем письменном столе. Вот блестящий кристалл кварца, подобранный на берегу реки близ Пирры[8]; вот морская раковина; вот фиал с благовонием из Лидии[9]; пара золоченых костей-бабок; четыре-пять вощеных табличек и чистый свиток папируса (уже месяц, как я купила его, и все лежит нетронутым!) и кольцо из оникса. Я внесла в комнату светильник и села за стол. Первое, что я заметила, был запечатанный свиток, нарочно помещенный на самое видное место. Сердце мое так и подпрыгнуло, перехватило дыхание, и пока я подносила к свитку светильник, чтобы разглядеть печати, по телу моему волна за волной пробегала дрожь. Это были печати одного торговца, которого я до смерти ненавидела и который — до недавних пор — готов был по первому моему требованию поставлять мне заморские товары в кредит. То предложит алебастровый светильник из Египта — когда в нем горит огонь, на чаше высвечивается диковинный узор; то сверток расшитого цветами шелка, то серьги из Сирии, то полосатые подушки, то пару стульев, инкрустированных орнаментом в виде бегущих оленей (на одном из этих стульев я сейчас и сижу); то украшенные слоновой костью кушетки, на которых так удобно возлежать во время обеда, то азиатские ковры, то украшения и благовония… Но вот о том, что ожидает меня в этом письме, я могла догадаться, не читая…
В дверь тихонько постучали. Вошла Праксиноя, а за ней юная, испуганная рабыня (Талия? Эринна?). Я повелела им зажечь светильники в баньке и согреть воду. Ужинать? Нет, сказала я, есть не буду. Праксиноя печально покачала головой. Оказывается, она приготовила мне роскошное блюдо из перепелки. Неожиданно я почувствовала себя крохотной и слабой, словно дитя. Да нет же, говорю, нет! Уловив в моем голосе нотки истерики, Праксиноя шикнула на девочку, отсылая прочь. Я услышала их тихий разговор, доносившийся из соседней спальни, потом металлический звон, шум льющейся воды и потрескивание занявшихся огнем веток — это разожгли огонь под огромным медным чаном в баньке. Затем Праксиноя вышла снова — до моих ушей донесся знакомый шорох шагов, удалявшихся по коридору в сторону лестницы. Девочка, оставшаяся в баньке, начала сперва тихонько, потом все громче насвистывать бесхитростную мелодию, разбередившую мои детские воспоминания. Впервые я услышала еще в Эресе, как ее поют женщины за ткацким станком. Я вздохнула, встала и, точно во сне, направилась в спальню.
По обе стороны моего туалетного столика, точно часовые, стоят большие семисвечники. В каждом горят чистым ровным пламенем семь больших свечей, роняя отблески на золотое узорочье и кованое железо. Это был, прямо скажем, не тот подарок, о котором я просила, а даритель, хотя его давно уж нет на свете, по-прежнему заставляет меня чувствовать себя неловко, когда вспоминаешь его жесткую, бескомпромиссную мужскую стать. Когда Антименид вернулся от вавилонского царя, у которого служил наемником и ходил походом на Иудею, он привез мне эти семисвечники в знак примирения, но вместе с тем в этом подарке заключался и вызов. «Из разоренного иудейского храма», — небрежно бросил он, показывая взглядом на шестиконечные звезды на стыке ножки и разветвления. Я испугалась: вдруг на них лежит печать проклятия — они ведь были свидетелями того, как пролилась кровь иудейских жрецов. «Ерунда, — возразил он, — пустые сплетни вояк и базарных торговок!» По тону его голоса сложно было понять, какую из двух вышеназванных категорий он презирает больше.
Но в них таилось что-то магическое — от ножки к разветвлению словно бежал диоскуров огонь[10]. Антимениду было прекрасно ведомо волшебное впечатление от семисвечников, как оно стало ведомо мне. Он также прекрасно знал, что такая гордячка и скупердяйка, как я, ни за что не захочет расстаться с этими необыкновенными, редкостными вещами. Помню, как он расхаживал туда-сюда вдоль южной колоннады, цокая подковками сапог по каменным плитам. Высокая, мощная, неуклюжая фигура с густыми прядями седеющих волос и белой складкой шрама от удара мечом, пересекшей всю щеку. В общем, бравый вояка, который не прочь прихвастнуть, повествуя о своих похождениях. Но при этом он (как и все другие члены его семьи) мог неожиданно перейти от деспотически-грубого, циничного монолога на политические темы к изящной проницательно-серьезной речи, чем заставал собеседника врасплох. Он нравился мне больше, чем любой из его братьев, но и только. Вот что сказал он мне в то весеннее утро почти четверть столетия назад — это у меня до сих пор не стерлось из памяти.
— Каких только людей не встретишь в самых неожиданных местах, Сафо, — изрек он резким, отрывистым тоном, как будто нарочно подгоняя его под свою естественную стать. — И чему только не научишься за шесть лет службы наемником! Книги? Что книги? — словно бы в насмешку оборвал он фразу, заставив сказанное повиснуть в воздухе. — Ты да мой любимый братец-пиит готовы часами пересказывать мне в самых пышных словах старые истории о наших доблестных предках. Но я-то был свидетелем! — снова оборвал он себя, стиснув кулаки и нахмурив брови. — Я служил у критян, ты это не хуже меня знаешь. Я служил у горных критян!
Я только кивнула в ответ. Кому, как не мне, все знать про Антименида и его навязчивую идею относительно Крита. Послушать его, так можно подумать, что все знатные лесбосские роды происходят только от царя Миноса[11]. Эту, мягко говоря, странную легенду он сплел из россказней, услышанных от таких же, как он сам, вояк, купцов, странствующих певцов, бродящих по набережной нищих, корабельщиков, носимых волнами по Средиземному морю, — такие за глоток винца ради красного словца не пожалеют родного отца. Он рассказывал об огромных, похожих на лабиринты дворцах, построенных в незапамятные времена, о черных кораблях и странных богинях, о страшном пожаре и грабежах и об огромной приливной волне, обрушившейся с ревом на беззащитные постройки гавани и городские дома, чьи стены не спасли обитавших в них кичливых, франтоватых особ.
— И лишь немногие, — заключил он, — сумели спастись, уплыв на север, подальше от всеобщего смятения. И разнесли они по всему Ионическому побережью и по островам свои знания и искусства, равно как и искусство беспечной жизни…
Немногие верили Антимениду, тем более что и пускался-то он в разговоры об этих вещах не часто — вот разве что когда хмель развяжет ему язык. И все-таки иногда его россказни меня удивляют. Но это — только мысли о том, что свойственная моим землякам, и особенно землячкам, манера держаться вольно и непринужденно не столь привычна в остальных частях Греции — на это нам указывают иностранные гости. Когда я слышу, как Антименид повествует о величавых придворных дамах Крита — может быть, легендарных, но в его устах таких жизненных и правдоподобных! — которые мало в чем уступят знатным мужам, а в некоторых отношениях дадут им сто очков вперед, мне не надо напрягать воображения, чтобы представить их себе. Еще бы — ведь свобода, которой наслаждаюсь я, так похожа на ту, что дарована им.
