Старый князь слушал его, не прерывая.
– Надо, во – первых, – продолжал Левон, – доложиться, что я жив, и внести меня вновь в списки полка. А потом поехать туда.
– Все это нетрудно, – медленно начал старик, – но на какой ляд ехать тебе туда?
– Как на какой ляд! – воскликнул изумленный Левон. – Но ведь я же читал манифест императора – война переносится за границу.
Старик махнул рукой.
– Либо будет, либо нет, либо дождик, либо снег, – сказал он. – Война! Какая война? Мне намедни говорил граф Николай Петрович, – знаешь, канцлер? – все‑де вздор. Россия потоптана, разорена. Тут своего дела не оберешься. Чего лезть в рот волку. И за что? Разве за прекрасные глаза короля прусского! Ну, брат, это дешево стоит… Я тебе вот что скажу, – понижая голос, продолжал старик, – не надо ни крови проливать, ни геройствовать. Бонапарт пойдет на все. Он даст нам Польшу, Мемель и, может быть, Данциг; Магдебург – королю Пруссии, другу нашего государя, – и все успокоятся. Ей – ей, будь жива матушка Екатерина, никогда того не было бы. – Старик встал. – И еще слушай, – торжественно начал он, – союз с Бонапартом дал бы нам Турцию, Византию, мы бы с распущенными знаменами вошли в Константинополь… Мы поделили бы с Бонапартом мир пополам. Что нам немцы? Нам ли проливать за них кровь!.. Это понимала великая государыня.
Этот величественный старик со своей гордой львиной головой словно сразу переносил Левона в век Екатерины, с горделивыми мечтаниями светлейшего князя Тавриды о завоевании Константинополя, с ее недоверчивостью к политике кабинета Фридриха Великого… Левон тоже встал.
– Быть может, вы и правы, дядя, но на то и созданы мы, чтобы идти в бой. Стыдно жить такой жизнью, как живут у вас здесь, когда сам император находится во главе своих войск.
Старый князь уже успокоился и с обычной усмешкой опустился в кресло.
– Ну, что ж, тогда прогуляйся. Пожалуй, и правы умные люди… Сделайте военную прогулку, пока Бонапарт не соберет новые полчища, а там все уладится. Я не верю, – уже серьезно добавил старик, – чтобы государь бросил разоренную Россию и платил русской кровью за разбитые прусские горшки. Поживем – увидим. А теперь скажи, – ты ведь остановишься у меня?
– Если позволите, дядя, – ответил Левон. – Я уже велел своим людям привезти сюда мое походное имущество. Я рассчитывал на ваше гостеприимство.
– Ну, и умница, – сказал князь. – Но когда же ты приехал? – продолжал он, окидывая взглядом нарядный костюм племянника.
Левон заметил этот взгляд и засмеялся.
– Я приехал вчера вечером, – ответил он, – и остановился у заставы в гостинице» бригадирши», знаете?
Князь кивнул головой.
– Там я выспался. Утром почистился, и вот я при полном параде.
– Ну, и отлично, – отозвался старый князь. – А теперь и мне надо привести себя в порядок. Ты подожди, я оденусь и тогда представлю тебя твоей тетке.
На лице Левона отразилось недоумение.
– Тетке? – переспросил он.
– Ах, да, – заметил Никита Арсеньевич, – я и забыл, что ты с того света. А, впрочем, я писал тебе…
– Я не получал ваших писем, – отозвался Левон.
– Я так и думал, – продолжал князь, – я ведь женился.
Он сказал это спокойным голосом, между тем как глаза его пристально следили за выражением лица племянника, как будто он ожидал насмешливого удивления или тайного осуждения.
Но Левон был далек от этого. Его первоначальное удивление было вызвано неожиданностью известия – и только.
А так, при взгляде на этого красавца богатыря, крепкого и могучего, несмотря на семьдесят лет, он находил вполне естественным сам факт женитьбы. Да, этот старый лев, в обаянии своего имени, сказочного богатства и былой славы, друг Потемкина и в свое время любимец Екатерины, еще мог нравиться женщинам.
– Поздравляю вас, дядя, – спокойно произнес Левон, – я уверен, что вы счастливы.
Никита Арсеньевич кивнул головой и, вставая, произнес:
– Так подожди.
Он вышел из кабинета.
Лев Кириллович был последним в роде князей Бахтеевых. Мать его умерла, когда ему было несколько лет, а отец, младший брат Никиты Арсеньевича, погиб в 1799 году во время итальянского похода Суворова. Он умер в Милане от острой лихорадки.
По повелению императора Павла Никита Арсеньевич был назначен опекуном семилетнего Левушки.
Левон получил блестящее образование под непосредственным наблюдением дяди. Он свободно владел тремя языками, прекрасно знал французских энциклопедистов, обожал Вольтера и Руссо.
Шестнадцатилетним прапорщиком Лев Кириллович по лучил боевое крещение при Прейсиш – Эйлау.
Потом вел обычную жизнь богатого гвардейского офицера и в начале войны двенадцатого года отправился в действующую армию.
Там он заслужил Георгиевский крест и чин ротмистра.
Лев Кириллович невольно залюбовался дядей, когда тот вошел в кабинет; высокий, стройный, в коричневом фраке, с кружевным жабо, в шелковых черных чулках и черных туфлях с брильянтовыми застежками, с неизменной золотой табакеркой в руке.
Эта табакерка, украшенная портретом Екатерины, была подарена князю великой императрицей.
Никто не дал бы этому величественному старику семидесяти лет.
– Ну, идем, Левон, – произнес он.
– Дядя, – сказал Левон, – вы еще не сказали мне, как звать мою тетушку.
– Ах, да, – усмехнулся князь, – правда. Я женился на дочери Буйносова, знаешь, сенатора, Евстафия Павлыча, – Ирине. Ты ведь встречался с ним до войны?
– Как будто встречался, дядя, – ответил Лев Кириллович, – но не помню хорошо.
– Ну, теперь вспомнишь, – отозвался князь. – Наша свадьба была в ноябре, – добавил он.
Они прошли через ряд парадных комнат, на половину княгини.
– Есть кто‑нибудь у княгини? – спросил князь лакея.
– Так точно, их сиятельство сегодня принимают, – ответил лакей, подымая тяжелую портьеру, из‑за которой слышались голоса.
С чувством невольного любопытства Лев Кириллович переступил порог гостиной вслед за своим дядей.
При их появлении разговоры на миг смолкли. В гостиной, кроме княгини, было еще трое мужчин и одна дама.
Отдав общий поклон, князь прямо направился к своей жене.
– Irene, – начал он, – позвольте представить вам вашего племянника Левона Бахтеева.
И он указал рукой на стоявшего за ним Льва Кирилловича.
В эти короткие мгновения, пока молодой Бахтеев шел от порога до кресла княгини, он уже успел и рассмотреть свою новую тетушку, и проникнуться восхищением перед ней.
Перед ним была совсем молодая женщина, лет девятнадцати, чрезвычайно красивая, но с холодным, надменным лицом не русского типа.
Словно из пены, вырисовывалась из драгоценных, слегка желтоватых кружев небольшая черноволосая головка с чертами Саломеи или Юдифи, с необыкновенно большими темными глазами, мерцающими без блеска. Тонкие ноздри изящно очерченного орлиного носа слегка трепетали, ярко окрашенные губы были плотно сжаты.
Не выказывая ни удивления, ни радости, она быстрым взглядом окинула с головы до ног стройную фигуру» племянника» и протянула ему бледную тонкую руку со словами:
– Какая приятная неожиданность! Князь был в отчаянии, считая вас погибшим.
– И какая приятная неожиданность для меня, – ответил Лев Кириллович, целуя протянутую руку, – воскресши из мертвых, найти, кроме любимого дяди, еще очаровательную тетю.
Княгиня легким наклоном головы, без улыбки, поблагодарила за любезную фразу.
– Теперь я познакомлю тебя с моими милыми гостями, – произнес князь.
Прежде всего он представил племянника пожилой даме с большим коком на голове – княгине Напраксиной, известной в высшем обществе столицы своим ханжеством, смешанным с мистицизмом, вдове полковника, убитого в сражении при Аустерлице.
Ее дом был вечно наполнен всякими проходимцами, французскими эмигрантами, прикрывавшими свою трусость и свое корыстолюбие маской преданности» законному» королю Франции, аббатами и иезуитами, проклинавшими Наполеона за конкордат и пленение папы и ловившими рыбу в мутной воде, безграмотными странниками, невежественными доморощенными пророками, проповедующими свое извращенное толкование Евангелия в целях разврата и корысти.
Говорили, что вдовствующая императрица Мария Федоровна интересовалась княгиней Напраксиной, что сам император вел с ней не раз продолжительные беседы.
Княгиня Напраксина не опровергала и не поддерживала этих слухов.
Но было несомненно, что она пользовалась расположением вдовствующей императрицы.
Старый князь Бахтеев, скептик и вольтерьянец, никогда не упускал случая как‑нибудь посмеяться над княгиней.
И теперь, представляя ей своего племянника, он сказал:
