Но в нее вселился уже черт, и черт беспощадный, в такие минуты она становилась похожей на мальчишку, который заполучил в руки пулемет и которому лишь бы стрелять, пока не отберут, — неважно, куда, в какую сторону. Так «стреляла» и она:
«Твой отец — царский прислужник, судья. Он революционеров судил!»
Он едва сдержался:
«Мой отец — адвокат, он всю жизнь защищал бедных, обиженных. Ты не знаешь, что такое честный адвокат в земском суде».
Наверное, Мира действительно плохо представляла себе роль адвоката, потому что у нее часто прорывалась неприязнь к его родителям, вообще ко всем интеллигентам, и эта неприязнь, переходившая в ненависть, пугала и отчаивала. Образованная девушка, гимназию окончила. Как же могут думать неграмотные рабочие, мужики?
Полчаса он лежал на кровати, она сидела за столом, набросив на плечи шинель, взлохмаченная от его поцелуев, встопорщенная. Он жадно курил и пытался читать Чехова. Она листала Карла Маркса на немецком языке, будто хотела найти у Маркса подтверждение своей непримиримости и свалить этого аристократа-офицерика марксистской цитатой. Она кипела от того, что он может в такой момент читать, да еще кого — Чехова. Тогда она не признавала еще Чехова, пренебрежительно бросала: «Обыватель!» Советовала ему читать Горького и Бедного.
Сергей считал своей серьезной победой, что заставил ее полюбить Чехова. Может, Чехов помог ей сейчас посмеяться над чушью об общих при социализме мужьях и женах.
Нет, скорее всего — Декрет о гражданском браке, о детях… Декрет этот он прочитал в «Известиях» несколько дней назад и почему-то очень обрадовался, как будто победил в чем-то чрезвычайно важном для своей дальнейшей судьбы и судьбы своего народа; так радовался он разве что самому первому советскому декрету — о мире. Выходит, Ленин понимает любовь, семью, ответственность за детей так, как, пожалуй, понимали его родители и сам он, «консерватор», как называла его Мира.
Он показал Мире декрет о семье. С деликатностью педагога не ткнул носом, не припомнил недавний спор, но не без удовольствия наблюдал, как долго и внимательно читала она декрет. Сделалась в тот вечер серьезной, и, он, словно хрупкую вещь, охранял эту серьезность.
Как это хорошо — прощать ей отдельные слабости, капризы… Разве непонятны ему эти наивные, почти детские еще неровности ее характера?!
— Ты тоже опусти уши.
Он послушно снял солдатскую шапку, отвернул наушники.
Ветер усиливался, январский мороз кусал лицо. Вначале побелевшие щеки ее вдруг загорелись. Но от мороза ли только? Взволнованность выдал странный блеск в глазах.
— Ты не знаешь, как я счастлива сегодня… Я не сказала тебе… Как они слушали меня… солдаты! Я знаю, что говорю по-немецки с жутким акцентом… Тогда, прежде… солдаты усмехались… шептались между собой… осматривали меня, как коты… А теперь… Как серьезно они слушали, пока их не разогнал офицер… Я им рассказывала про нашу революцию… Про Декрет о земле… И как они слушали, Сережа! У них горели глаза. И сжимались кулаки… Они мне сказали, что в Берлине и Мюнхене поднялись рабочие. Мы об этом читали в газетах… Но одно — газеты. А другое — вот так, доверительно… сообщают немецкие солдаты… Начинается, Сережа!
— Что?
— Как что? — удивилась Мира. — Революция в Германии. Оттуда она перекинется во Францию, Англию… Запылает пожар мировой революции и сметет кайзеров, министров, всех империалистов… Троны шатаются и завтра повалятся под натиском пролетариата. Под обломками капитализма будет похоронена и эта проклятая война. И это мы… начали, Сережа! Мы — застрельщики и поджигатели мировой революции! Мы!
Они стояли, у ног их намело сугробики снега. От резких жестов у Миры опять сбился шарфик и оголилась шея. Богунович снова заботливо поправил шарфик и повернул ее спиной к ветру, чтобы при разговоре не глотала «ангинный воздух», уже сильно остуженный, но еще не высушенный морозом, а потому такой зябкий, колючий. Не нужно стоять ей на холоде — и так кашляет. Не нужно говорить на ветру. Что он ни скажет, она, безусловно, возразит, и они заспорят, могут даже поссориться, как было уже не раз. Но он тоже был сильно взволнован, правда, совсем не тем, чем она.
— А я увидел другое…
Мира насторожилась.
— Я увидел боевую часть. Кстати, новую… По условиям перемирия ни немцы, ни мы не должны заменять части на фронте. Мы не заменяем… да и не можем. Кем? А они, выходит, заменяют. Для чего? Тебя слушали внимательно потому, что это призыв второй категории — старые люди, отцы… Ты им — дочь. Тем не менее это хорошо обученные солдаты. И хорошо вооруженные. Я увидел то, чего не увидела ты, человек гражданский. Эти солдаты по приказу своих офицеров поднимут нас на штыки. Сама говоришь: пока не разогнал офицер… Да, достаточно было появиться офицеру… Они тянутся перед каждым унтером…
Ее глаза сузились и стали колючими, как этот режущий щеку ветер.
— Ах, как ты грустишь о том, что перед тобой не тянутся!
— Я грущу не об этом, Мира! Я напуган. Пусть бы из наших окопов передней линии выглянул хоть один солдат боевого охранения. Их нет! А если перемирие будет нарушено, если мирные переговоры…
— Ты не веришь в революцию! — жестко перебила Мира. — В мировую революцию.
Богунович вдруг разозлился, не впервые его злили громкие слова о мировой революции. Но в других обстоятельствах он сдерживался. А тут, в поле, вблизи линии своих передовых окопов, явно покинутых солдатами, перед этой девушкой…
— Не верю! Не верю, что мы с тобой разожжем ее!
Глаза у Миры вновь позеленели.
— Ты не разожжешь. С такими взглядами…
— С какими? Я верю в революцию. И революция поручила мне охранять ее вот на этом участке. А я не знаю, как это сделать. Нет сил…
— Не понимаю, что нужно делать.
— Нужно остановить немецкое наступление, когда оно начнется.
— Знаю тебя как облупленного. Одного не знала — что ты трус и паникер.
Но сказала она это уже без злости, покровительственно: глаза ее стали обычными — влажные сливы глаза ее смеялись. Сергею стало немного обидно, что она не понимает его забот, его чувства ответственности, которое кажется ей офицерским пережитком.
Но хорошо уже то, что она не начала, как тот мальчишка, «стрелять» по своим. Бывало, она не скупилась на оскорбительные слова, когда улавливала его скепсис по отношению к ее революционным фразам. И он последнее время остерегался. Но теперь ему было не до скепсиса, опасения его вырвались криком, и она, наверное, поняла это. Спасибо тебе, дитя!
— Пойдем. А то мы заледенеем на этом сумасшедшем ветру. Я все же устрою тебе кожушок.
— Еще чего не хватало! Буржуазные штучки!
— А твоя ангина, твой бронхит — это что? Пролетарские болезни?
Она по-мальчишески погрозила ему маленьким кулачком в дырявой перчатке.
Пошли дальше. Ветер сек в левую щеку, и он зашел слева, чтобы хоть немного прикрыть ее собой. Он приказал себе молчать, чтобы она не отвечала и не хватала морозный воздух слабыми легкими. Но не выдержал:
— Возможно, это необстрелянный, недавно сформированный полк, но вооружен он до зубов. И вымуштрован с прусской педантичностью. Две батареи выдвинуты к переднему краю. Зачем? А кони… Ты видела их коней? Говорят, Германия голодает. Но боевых коней они кормят овсом, не иначе. И это правильно. А у нас и сена нет. При такой кормежке наши кони не то что пушки не потянут — их самих нужно будет тянуть… Да что кони? Чем накормить завтра людей? А что мы знаем о неприятеле? Я, командир полка, не знал, что перед нами заменена часть. Мы запустили разведку, а немцы ведут ее по всем правилам. Они знали, кто я. Их офицер сказал по-французски: «Вместе с агитаторами русские присылают к нам шпионов…» Я не удивился бы, если бы они арестовали меня как шпиона. Не скоморошничай! Если ты командир полка, не наряжайся под солдата…
Мира остановилась, заглянула в его лицо, и в ее глазах, затуманенных слезами от морозного ветра, Сергей увидел страх, какой видел в глазах матери, провожавшей его обратно на фронт после очередной короткой побывки дома, в Минске.
— Пастушенко правильно отговаривал меня от этого похода… Но очень уж хотелось своими глазами увидеть, какие они теперь, немцы. Увидел…
— И испугался?
— Испугался.
Мира покачала головой.
— Мне остается удивляться, как я полюбила такого… Ты знаешь, кто ты?
— Интересно.
— Ты — ни рыба ни мясо. Не контрреволюционер и не революционер…
— Я — патриот своей отчизны.
— Фу! Даже нафталином потянуло. Как из комода моей бабушки.
Богуновича давно уже брала досада, что Мира, да и другие большевики, кроме разве унтера Башлыкова, не понимают чувства, овладевшего им после Октября и приведшего его к большевикам, ибо он поверил, что никто, кроме Ленина, не может спасти истекающую кровью страну и многострадальный народ. Это чувство вылилось теперь в одно очень сильное желание: не только не отдать немцам больше ни аршина родной земли, но и освободить захваченную ими. Военной силы нет. Есть только одно: мир, ленинский мир без контрибуций, аннексий, захвата чужой территории. Но пойдут ли немцы на такой мир? Союзники — французы, англичане — не откликнулись на призыв правительства Советов. В таких условиях Германии и особенно голодающей Австро‑Венгрии выгодно подписать с нами мир. Так рассуждал он, бывший командир роты, неожиданно выбранный солдатами командиром полка. В это верил еще сегодня утром, пока видел немцев издалека, в бинокль. А теперь из головы не выходили… нет, даже не солдаты, которые действительно вытягивались перед каждым унтером, — кони. Какие сытые кони! И боевая позиция батареи на холмике у кладбища: оттуда можно бить по станции и по усадьбе, по штабу, прямой наводкой.
