– Охолони, братец. – Подойдя ближе, Василиска тронула Митьку за плечо. – Так и так уведут Пеструшку нашу… Чего уж теперь.
Один из служек – чернобородый, похожий на цыгана парень – внимательно посмотрел на девчонку и нехорошо ухмыльнулся, показав мелкие желтые зубы. Прищелкнул языком:
– Хороша дева!
Протянув руку, служка огладил Василиску по спине, осклабился охально… Митька бросился было к сестре, да наткнулся на кулак, отлетел в сторону. Долго не лежал – сестрице уже задирали юбку, – вскочил, размазывая злые слезы, и, схватив валявшееся рядом полено, изо всех сил огрел охальника по загривку.
– Ой! – как-то совсем по-детски вскрикнул тот и медленно повалился наземь.
– Убили, – отбежав в сторону, испуганно захлопал глазами второй. – Как есть убили! На Божьих слуг руку подняли?! Ах, вы ж…
Митька не стал дожидаться дальнейшего развития событий, схватил сестрицу за руку – и бежать со всех ног!
Миновав Введенскую слободку (бывшую деревушку Иссад), беглецы понеслись мимо Введенской обители к реке, к мосту, выскочили на широкую Белозерскую улицу, длинную, в шестьдесят восемь дворов, вплотную примыкавшую к обширной торговой площади Преображенского прихода. Площадь, торговые ряды, таможня и весовая-важня, впрочем, как и весь тихвинский посад вместе со всеми жителями, принадлежали знаменитому Большому Богородице-Успенскому монастырю, не так давно получившему от царя Федора Иоанновича тарханную грамоту, освобождавшую посад от всех государственных податей – только монастырские, да монастырский же суд, да управление. Архимандрит – вот она, власть, и никто более. Даже государевым воеводам, что еще раз подтвердил уже нынешний царь Борис Федорович Годунов, доступа на тихвинский посад не было. А и нечего делать – чай, не государственная землица кругом, монастырская!
У Преображенского собора Митька остановился, покрутил головой. Нет, вроде бы никто за ними не гнался.
– А чего нас ловить-то? – невесело усмехнулась Василиска. – Нешто куда денемся? Ой, спаси Господи!
Повернувшись, она истово перекрестилась на деревянную Преображенскую церковь, затем, чуть пройдя, остановилась в виду большого монастыря, окруженного могучими бревенчатыми стенами с мощными башнями. Из-за стен виднелись пятигнездная каменная колокольня и – рядом с ней – маковка Рождественской церкви, а чуть подале вздымались в хмурое апрельское небо луковичные купола Успенского собора.
– Матушка Богородица, Пресвятая дева Тихвинская, – крестясь и кланяясь, Василиска зашептала молитву, – помоги!
На звоннице, на колокольне Преображенского собора, в Введенском женском монастыре и в церкви Флора и Лавра вдруг разом забили колокола. На Успенской звоннице – басовито, густо, в Введенской обители – ласково, переливчатой трелью, а на соборе и в церкви Флора и Лавра – радостным малиновым звоном – бом-бом-бом, бом-бом-бом… Взлетев высоко в небо, колокольный звон разогнал злые серые облака, сквозь которые, отразившись в стеклянных окнах богатых домов большого посада, ласково проглянуло солнышко. А звоны не умолкали, растекались по соборной площади, по торговым рядкам, улицам – широким и не очень, – уносились в заречье, на монастырские пашни, и дальше, на всю округу, в непроходимые леса и топи. И, словно отзываясь на глас главных церквей, забили колокола на дальних окраинах – в обители Николо-Беседной, Николо-Боровинской, Дымской…
– Чего это они? – прошептал Митька. – Праздник, что ли, какой?
Василиса оглянулась, в недоумении пожала плечами:
– Ты что, Митрий, забыл, что ли? Сегодня ж святого великомученика Георгия день!
– Ах, да! – Отрок шлепнул себя ладонью по лбу. – И впрямь – позабыл, что сегодня Егорий Храбрый. Пришел Егорий – весне не уйти. Ишь, галок-то!
– То не галки, грачи, – тихо засмеялась девушка. – А вон там, у реки, – ласточки.
Митрий прочитал нараспев:
По колено ноги в чистом серебре,
По локоть руки в красном золоте,
Голова у Егорья вся жемчужная,
Во лбу-то солнце, в тылу-то месяц…
– Да-а… – Василиса вздохнула, опустив долу длинные загнутые ресницы. – Как раз на Егория отогнали бы нашу Пеструшку на летний выпас… Эх… Жалко. Коровушка – она коровушка и есть. Богатства не принесет, но и помереть не даст. Жалко…
– Жалко, да что поделать? Эх, жи-и-изнь…
Махнув рукой, Митька дернул сестрицу за рукав и обреченно побрел в сторону торговых рядов. Зачем – и сам не знал.
Что-то нужно было делать – что?
Глава 2.
Героические деяния Пантагрюэля
У них нет ни одной школы, ни университета. Только священники учат молодежь читать и писать, что привлекает немногих.
Жак Маржерет. Состояние Российской империи и великого княжества Московии
Апрель 1603 г. Тихвинский посад
Странно, но за ними никто не гнался – то ли слишком уж сильно Митрий приложил поленом цыганистого служку, то ли – и впрямь – монастырские надеялись, что никуда беглецы не денутся, тем более корову-то все ж таки со двора свели. Ну а за то, что на Божьих слуг руку подняли, наказание будет. Эх…
Митька оглянулся на родную слободу, вздохнул:
– Наверное, зря я его поленом… Не сдержался.
Василиска вдруг повела плечами и, скривив губы, негромко сказала:
– Не зря… Тот, на цыгана похожий, третьего дня ко мне приставал у колодца. Едва коромыслом не огрела… Видать, затаил зло, тать.
Митрий присвистнул:
– То-то я и смотрю – больно рано они за коровой явились. Игуменья и старцы обещали до осени подождать. Стало быть, настропалил кто-то… наверное, тот, цыганистый.
– Да ну тебя, – девчонка махнула рукой. – Станет игуменья всяких там служек слушать!
– Так, может, это и не игуменья вовсе их послала, может, сами по себе явились?! Или волею архимандрита посланы?
Митька сверкнул глазами, но тут же сник: ясно было – уж сами по себе монастырские никак не могли явиться. Отрок посмотрел на сестру:
– Так, говоришь, цыганистый к тебе вязался?
– Да, вязался. – Василиска вздохнула. – А как укорот получил, угрожал даже, дескать, смотри, дева, как бы хуже не было… Вот, змей, своего и добился. И поленом – ты правильно его, поделом! А что сбегли мы – так не переживай, Митря! Коровушку увели, так что у нас осталось-то? Избенка-развалюха да старый птичник? Тю! Есть о чем плакать! Да, может, оно все и к лучшему! Пойдем на Шугозерье, к погосту Спасскому, там мои дальние родичи живут – примут. Я всякое рукоделье знаю, да и к работе привычная, а ты у нас грамотей, глядишь, и в помощники старосты выйдешь.
– Да уж, – Митька опустил глаза и покраснел. Что и говорить, слова сестрицы были ему куда как приятны. Грамотей – оно верно. Спасибо Филофею-старцу, монашку покойному, что когда-то пригрел сироту-отрока, Царствие Небесное человеку Божьему во веки веков. И устав знал Митрий, и полуустав, и даже скоропись – письмо не простое, где каждая буквица одна к другой стремится, а иные друга на дружку лезут, а некоторые так и вообще набок валятся – поди разбери, что понаписано. Зато быстро – тут уж ничего не скажешь.
Прошлым летом, как помер Филофей-старец, навострился было Митька на весовую-важню или на таможню… Куда там! Тихвинский посад на свейские да ливонские рубежи известен, грамотеев много, все хлебные места заняты. И в таможне, и на весовой, да и вообще везде, где только можно, успенские монахи сидели – грамотны гораздо. А он, Митрий, из бобылей введенских – конкурент. Вот и гнали. А ведь Митька только на грамоту свою и надеялся – отец-то рановато умер, не успел ремеслу как следует обучить, а того умения, что у Митрия было, не хватало. Поучиться бы…
Дядько Ермил, староста бондарей тихвинских, предлагал, конечно, в ученики – поработать годок-другой забесплатно, но кто тогда Василиску кормить будет? Да и коровенка была – бросать жалко. Уйдет Митрий к Ермилу, как Василиска одна с коровой управится? Ну, на выпас отогнать, подоить, покормить, прибрать – ладно, а сенокос? Участок ведь выделен в заовражье – самая неудобь. Вот так подумал-подумал Митька и решил немного с бондарем обождать – может, и повезет еще на таможню пристроиться, да и Василиска чуток подрастет – замуж выйдет. Если, конечно, возьмет кто бесприданницу… Впрочем, не совсем бесприданницу – коровушку-то Митька бы за сестрицей, так и быть, отдал.
Еще одна задумка у Митри была – бить челом матушке игуменье введенской Дарье да на новый оброк в толмачи податься, к лоцманам, али так, к свейским торговым людям – их на посаде много бывало, да и сами тихвинцы в свейскую сторону на больших карбасах хаживали по Тихвинке, по Сяси-реке, через Ладогу, через Неву – в Варяжское море. В град Стекольны – Стокгольм – кожи везли, да меха – рухлядь мягкую, да медок с воском, да прочее, по мелочи, а обратно – медь да хорошо выделанное железо в слитках-укладах, а бывало, что и оружие – мушкеты – пищали свейские. Неплохие деньги делали, за сезон на ноги можно было встать крепко… Правда, можно было и сгинуть – от лихих людишек, от бурь-ураганов, да и просто замерзнуть на злом диком ветру; как правило, возвращались из Стокгольма лишь поздней осенью – раньше товары распродать не удавалось.
