Освободившись от бремени, он начал с новыми силами:
- Так вот, меня смерть мамы не пугает. Чего же тут пугаться? У нас дома тишь и гладь теперь, когда она в богадельне и даже в детство впала, что, впрочем, тоже имеет свою прелесть.
Он снова запнулся. Поискал удобной формулы перехода.
- Я сказал "мы" потому, что живу я не один. Может, вы слышали, сударь? Со мной осталась Алина... Алина, бывшая мамина прислуга... И ее племянница, маленькая Дедетта, ее еще господин Антуан оперировал в ту страшную ночь... Да, да, - добавил Он с улыбкой, и улыбка эта вдруг выразила какую-то непередаваемую нежность, - малышка живет с нами, даже меня дядей Жюлем по привычке называет... Смешно, ей богу, никакой я ей не дядя... - Улыбка погасла, лицо омрачилось, и вдруг он сказал, словно отрубил: - А знаете, сколько стоит троих прокормить?
С несвойственной ему бесцеремонностью он пододвинулся еще ближе к кровати с таким видом, будто ему необходимо было сообщить нечто крайне важное; но старательно избегал глядеть на патрона. А тот, захваченный врасплох, сквозь не плотно прикрытые веки тоже приглядывался к своему секретарю. За этими внешне суматошными словами, которые, казалось, вьются вокруг некоего потаенного замысла, больной чувствовал что-то необычное, тревожащее, отгонявшее желание спать.
Вдруг г-н Шаль отпрянул и начал ходить взад и вперед по спальне. Подметки скрипели при каждом шаге, но теперь ему было не до того.
Он снова заговорил, заговорил с горечью.
- Впрочем, и моя собственная смерть меня не пугает! В конце концов, все мы в руце божией... Но зато жизнь! Ох, жизнь меня пугает, жизнь! Старость пугает! - Он повернулся на каблуках и вопросительно пробормотал: - А?.. Что? - И снова зачастил: - Сэкономил я десять тысяч франков. Отнес их в один прекрасный день в "Преклонные годы". Вот вам, держите, говорю, десять тысяч и в придачу матушку! Такая у них плата. Разве это дело?.. Так оно, конечно, спокойнее, но ведь как-никак десять тысяч! Все ухнули... А Дедетта? Больше ждать денег неоткуда, Нет ничего. (Вернее, хуже, чем ничего, потому что Алина уже дала мне в долг две тысячи франков. Своих личных. На расходы. На жизнь...) Давайте-ка прикинем: четыреста франков получаю я здесь ежемесячно, это тоже, конечно, не бог весть что. Нас ведь трое. А девочке и то нужно и другое. Она учится на мастерицу, не зарабатывает, за нее еще платить приходится... Короче, поверьте на слово, сударь, каждое су на счету. Возьмите газету, и на той экономим: читаем старые, которые порядочные люди выбрасывают... - Голос его дрогнул. - Вот я о старых газетах заговорил, вы уж простите, если я себя в ваших глазах опозорил. Но разве это дело, и это-то после двадцати веков христианства, после всего, что наговорили о цивилизации...
Господин Тибо слабо пошевелил кистью руки.
Шаль по-прежнему не осмеливался смотреть в сторону кровати. Он продолжал:
- Не будь у меня этих четырехсот франков, что бы с нами сталось? - Он шагнул к окну и задрал голову, словно надеясь услышать небесные голоса. Хоть бы наследство получить, что ли! - воскликнул он таким тоном, будто его только что осенило. Но он тут же нахмурил брови. - Бог нам судия! На четыре тысячи восемьсот в год не проживешь, особенно втроем. А небольшой капиталец, чтобы с него проценты получать, вот что господь нам послал бы, если, конечно, он справедлив! Да, сударь, он, господь то есть, пошлет нам маленький капиталец...
Он вынул из кармана носовой платок и утер лоб с таким видом, будто речь стоила ему нечеловеческих усилий.
- Только одно и слышишь, - уповайте, уповайте! К примеру, священнослужители из церкви святого Роха: "Уповайте, ваш покровитель вас не оставит". Насчет покровителя, - верно, есть, признаю, у меня покровитель есть, а вот насчет того, чтобы уповать, я бы и уповал. Но сперва надо наследство получить... маленький капиталец...
Он остановился возле постели, но по-прежнему избегал смотреть на больного.
- Уповать, - пробормотал он, - легче было бы уповать, сударь, если бы была уверенность...
Мало-помалу его взгляд, подобно переставшей дичиться птичке, подпорхнул к больному; быстрым взмахом крыла почти коснулся его лица, потом, вернувшись, опустился на смеженные веки, на застывший лоб, снова взмыл вверх, снова опустился и, наконец, застыл окончательно, будто попался в западню. День клонился к закату. Открыв наконец глаза, г-н Тибо перехватил в полумраке взгляд Шаля, прикованный к его лицу.
Взгляд этот, как удар, вывел больного из оцепенения. Уже давно г-н Тибо решил, что прямой его долг обеспечить будущее своего секретаря, и указал в своих посмертных распоряжениях точную сумму, отказанную Шалю. Но до вскрытия завещания заинтересованное лицо не должно ни о чем подозревать - вот что важно. Г-н Тибо полагал, что досконально изучил человеческую натуру, и не доверял никому. Он считал, что, если Шаль проведает об этом пункте завещания, он, того и гляди, станет работать спустя рукава; а ведь г-н Тибо льстил себя мыслью, что вознаграждает как раз пунктуального исполнителя.
- Думаю, что я вас понял, господин Шаль, - кротко произнес он.
Щеки Шаля зарделись, и он отвел глаза.
Господин Тибо заговорил не сразу, он размышлял:
- Но, - как бы выразиться попонятнее? - не будет ли большим проявлением мужества отказать в такой просьбе, как ваша, во имя твердых принципов, чем уступить, будучи застигнутым врасплох, в минуту ослепления, из-за ложно понимаемого милосердия... по слабости, в конце концов.
Шаль кивками головы подтверждал правоту этих слов. Ораторские приемы г-на Тибо всегда действовали на Шаля, он так давно привык воспринимать соображения патрона, как свои собственные, что и сейчас сдался без спора. Только потом он сообразил, что, одобряя речи г-на Тибо, он тем самым обрек на неудачу свой демарш. Но Шаль тут же смирился с этой мыслью Привык смиряться. Разве в своих молитвах не обращался он к всевышнему с весьма законными просьбами, но и они тоже ни разу не были удовлетворены? Однако не роптал же он из-за этого на провидение. Г-н Тибо в его глазах обладал точно такой же высшей, недоступной простому смертному мудростью, и он склонился перед ней раз и навсегда.
В своей решимости одобрять и молчать он даже собрался надеть протезы. И сунул руку в карман. Лицо его побагровело. Челюстей в кармане не оказалось.
- Надеюсь, вы согласитесь со мной, господин Шаль, - не повышая голоса, продолжал больной, - что вы по доброй воле стали жертвой шантажа, вручив свою лепту, накопленную неустанными трудами, в распоряжение убежища для престарелых... светского и весьма подозрительного во всех отношениях. А ведь мы легко могли бы вам подыскать какую-нибудь приходскую богадельню, где человека содержат бесплатно, конечно, при условии, если у него нет средств и ему покровительствует лицо уважаемое... И если я отведу вам в своем завещании то место, на которое вы, видимо, рассчитываете, кто поручится, что, когда меня не станет, вы не попадете в сети какого-нибудь пройдохи и он не оберет вас до последнего моего сантима?!
Господин Шаль уже не слушал. Он вдруг вспомнил, что вынимал платок: значит, протезы упали на ковер. Он представил себе в чужих руках этот интимнейший предмет, возможно, даже не слишком благоуханный, разоблачительный... Вытянув шею, он таращил глаза, шарил взглядом под столами и стульями и даже припрыгивал на месте, как вспугнутая птица.
Господин Тибо заметил его маневры, и на сей раз его разобрала жалость. "А не увеличить ли ему сумму?" - подумал он.
Решив рассеять тревогу секретаря, он добродушно продолжал:
- Да, впрочем, господин Шаль, не впадаем ли мы в ошибку, смешивая порой бедность с нуждой? Конечно, нужда вещь опасная, она плохой советчик. Но бедность?.. Не является ли она порой некоей формой... замаскированной, конечно... благоволенья божьего?
В ушах у г-на Шаля гудело, как у утопающего, и голос патрона доходил до него лишь невнятными всплесками. Усилием воли он попытался овладеть собой, снова ощупал пиджак, жилет и, чувствуя, что гибнет, полез в задний карман. И еле сдержал торжествующий крик. Протезы были здесь, завалились за связку ключей.
- Разве бедность, - продолжал г-н Тибо, - не совместима для истинного христианина со счастьем? А неравномерное распределение земных благ, разве не оно является непременным условием общественного равновесия?
- Безусловно, - выкрикнул Шаль. Он негромко, но торжествующе хохотнул, потер руки и рассеянно буркнул: - В этом-то вся прелесть.
Собрав слабеющие силы, г-н Тибо взглянул на своего секретаря. Его тронуло такое бурное проявление чувств, и приятно было, что его слова встретили столь горячее одобрение. Сделав над собой усилие, он заговорил еще любезнее.
- Я привил вам добрые навыки, господин Шаль. Вы человек пунктуальный и серьезный, и, надеюсь, вы всегда найдете себе работу... - Он помолчал. Даже если я уйду раньше вас.
Возвышенное чувство, с каким г-н Тибо живописал нищету тех, кому суждено его пережить, невольно передавалось собеседнику, заражало его. К тому же огромное облегчение, которое испытывал г-н Шаль, на миг рассеяло все его тревоги о будущем. За стеклами его очков засиял свет радости.
