В тридцати милях от Лондона, в графстве Хертфордшир, сводная сестра королевы Марии Елизавета стояла у окна своей комнаты в усадьбе Хэтфилд, окидывая взглядом мокнущий под дождём парк и оголившиеся деревья. Этот вид был ей знаком едва ли не с рождения; в детстве она играла в этой самой комнате, а по этому парку каталась на своём первом пони. Хэтфилд был единственным местом, которое она могла назвать родным домом. У Елизаветы было очень мало привязанностей, и всё же она любила эту старую усадьбу из красного кирпича, с которой её связывали воспоминания о детстве. Долгие часы проводила она здесь в одиночестве, предпочитая лучше побыть наедине с собственными мыслями, чем оставаться в обществе женщин, которые прислуживали ей и доносили королеве Марии о каждом её шаге. Елизавета была не такой высокой, как казалась: иллюзию высокого роста создавали очень стройная фигура и безукоризненная осанка, а черты бледного лица поражали скорее своей необычностью, чем красотой в общепринятом смысле этого слова; нос с горбинкой, глаза прикрыты тяжёлыми веками. То были странные глаза — большие, блестящие и чёрные как агат. Елизавета унаследовала их от своей матери Анны Болейн[2], о красоте которой некогда шла очень дурная слава, но светлой кожей и огненно-рыжими волосами она напоминала своего отца — гиганта-деспота Генриха VIII[3]. Спускались ранние зимние сумерки, вышивать или читать стало уже невозможно; в доме стояла мёртвая тишина, а Елизавета стояла и пристально смотрела на струи дождя за окном.
С Хэтфилдом было связано столько событий прошлого, столько самых ранних её воспоминаний, смутных и путаных, принадлежало этому старому дому, где она появилась на свет, будучи наследницей английского трона. Когда она была двухлетней крошкой, к ней уже была приставлена многочисленная свита: слуги, пажи и фрейлины. Иногда здесь появлялась странная темноволосая женщина, от которой сильно пахло духами, — Елизавета знала, что это её мать; ещё в её памяти сохранилось воспоминание о светловолосом великане, таком тяжёлом, что под его шагами дрожал пол; он поднял её и поставил на окно. Когда она научилась сама взбираться на подоконник, все фрейлины и пажи вдруг куда-то исчезли, а её стали называть просто леди Елизаветой. Избалованная девочка стучала кулачками, недоумённо требуя объяснить, куда подевалась её челядь и почему те немногие, что остались, обращаются к ней по имени и без поклонов. Никто не был в силах объяснить ей, что она больше не принцесса, что её отец развёлся с матерью и своим указом объявил Елизавету незаконнорождённой.
Мать её больше не навещала, а когда гувернантка леди Брайан тихо сказала ей, что Анна Болейн умерла, Елизавета лишь непонимающе вытаращила на неё глаза. Для ребёнка слово «смерть» было лишено всякого смысла. От неуверенности девочка всё больше раздражалась, но чем больше вопросов она задавала, тем менее понятными были ответы. Лишь много лет спустя, когда она уже могла выглянуть из окна, не залезая на подоконник, служанка шёпотом рассказала ей, как именно умерла её мать-королева. Елизавета пронзительно вскрикнула, подбежала к умывальнику, и её стошнило. Долгое время по ночам она с криком ужаса просыпалась от кошмаров, в которых ей снился отец, стоящий с высоко поднятым окровавленным топором в руках.
Она помнила, как её сводная сестра Мария, старая дева двадцати двух лет, однажды пришла к ней посреди ночи, зажгла свечу и сидела у её постели, пока она не заснула. Мария не любила Елизавету, но её странные поступки озадачивали девочку; она дарила сестре подарки на Рождество и новый год и уверяла её, что отец — хороший, добрый человек и заслуживает любви своих детей, хотя и она и Елизавета знали правду о его делах.
А когда их отец наконец умер, Мария каждое утро ходила к мессе и молилась за упокой грешной души, наверняка оказавшейся в аду, — если, разумеется, у этого человека вообще была душа. Елизавете всегда было трудно понять Марию.
Затем Мария влюбилась в короля Испании Филиппа[4] и вышла за него замуж вопреки воле своего народа. И всё же, будучи замужней женщиной и королевой, чью власть никто не ставил под сомнение, она вряд ли знала о политике и страстях человеческих столько, сколько её сестра. Любовь рано пришла к Елизавете в образе громогласного красавца, который после смерти короля Генриха женился на её мачехе Екатерине Парр. Елизавета жила в их доме, и в тринадцать лет её полудетское тело стало предметом хитроумных домогательств лорд-адмирала, а незрелые чувства были опалены страстью — страстью опасной и роковой, ибо затеянная адмиралом интрига привела его на эшафот, а девочке, которую он использовал как орудие своих честолюбивых замыслов, пришлось опасаться за свою жизнь.
Лорд-адмирал не совратил её до конца; когда он овдовел, ей было пятнадцать лет, и он рассчитывал на ней жениться. Поэтому телом Елизавета оставалась девственницей, но её невинности пришёл конец, а казнь лорда адмирала и та опасность, которую ей пришлось пережить, едва не лишили её способности испытывать нормальные человеческие чувства. В несколько дней она стала взрослым человеком — преждевременное и ужасное превращение; она лгала своим обвинителям в глаза, она подавила свои чувства и вынесла смерть человека, которого любила, не пролив ни слезинки. Благодаря своей хитрости она сумела избежать всех расставленных ей ловушек. В пятнадцать лет она познала, сколь коварны мужчины и сколь жестоки могут быть родные; королём в то время был её брат Эдуард[5], но Эдуард подписал бы ей смертный приговор с той же лёгкостью, с какой он отправил на казнь адмирала, который был ему роднёй по крови и другом. Елизавета спаслась, но пережитое ею потрясение было столь сильным, что четыре года после этого её мучили болезни.
Когда она наконец поправилась, ей было девятнадцать и она отчаянно хотела жить, жить полной жизнью — а для этого ей был открыт лишь один путь. Она хотела пережить свою сестру Марию и унаследовать после неё престол.
И она уже знала то, что глупенькая простушка Мария Тюдор сумела познать лишь ценой собственного счастья и преданности своего народа — в сердце государя не должно быть места любви.
— Госпожа!
Елизавета медленно обернулась. В дверях стояла её фрейлина Фрэнсис Холланд. В руках она держала свечу; колеблющееся на сильном сквозняке пламя освещало её взволнованное лицо.
— В чём дело? Я как раз собиралась позвонить и позвать тебя; камин почти догорел, и мне нужен свет.
— Госпожа, внизу, в Большом зале ждёт сэр Вильям Сесил. Он желает видеть вас по срочному делу.
— Сесил? — Тонкие брови Елизаветы удивлённо поползли вверх. Вильям Сесил был секретарём Марии Тюдор, но в то же время это был её добрый друг. В течение злосчастных последних шести лет, когда любящая старшая сестра превратилась в ревнивую государыню, видевшую в Елизавете соперницу в борьбе за трон, Сесил несколько раз тайком помогал ей советами.
— Могу я его просить, госпожа?
— Нет, пока я не смогу принять его подобающим образом, а не как нищенка: в нетопленной тёмной комнате!
Попроси его подождать, а сама прикажи подбросить в камин дров, принести свечей и горячего питья. И поспеши!
Двадцать минут спустя вошедший Сесил увидел Елизавету безмятежно восседающей за вышивкой в кресле с высокой спинкой у пылающего камина. Она подняла на него глаза: бледное лицо с тонкими чертами было совершенно бесстрастным.
— Какой приятный сюрприз, сэр Вильям. Простите, что не смогла принять вас сразу, но я не привыкла к посетителям. Я приказала подать горячего пунша. Ехать сюда из Лондона в такую погоду совсем невесело, и вы, должно быть, продрогли до костей.
— Вы очень любезны, ваше высочество.
Сесил был худощав, его волосы рано поседели; проведя едва ли не всю жизнь за письменным столом, он сутулился. Он выглядел старше своих тридцати восьми лет, с тихим, почти лишённым интонаций голосом; ничто в его внешности не говорило о том, что это один из немногих людей, ум которых позволил им сохранить свои должности как в царствование протестанта Эдуарда VI, так и при Марии, вновь ставшей ревностно насаждать католичество. Елизавета бросила взгляд на входную дверь. Она была закрыта, но принцесса знала: за ней шпионят.
— Насколько я понимаю, вы приехали с ведома королевы, сэр; прежде чем мы сможем продолжить наш разговор, вы должны меня в этом заверить.
— Госпожа, королева не в состоянии чем-либо ведать. Я приехал сообщить вам, что она умирает.
— Умирает? Что вы сказали?
— Она назначила вас своей преемницей. Я приехал известить вас об этом прямо от неё. Ваше восшествие на трон Англии, госпожа, теперь вопрос дней, а возможно, и часов. Молю Бога, чтобы ваше царствование оказалось счастливее того, что ныне подходит к концу.
