— Воля твоя, — тихо промолвил Клуд, огорчаясь тем, что Леонтий не поверил в него как исцелителя всерьёз и до конца.
— Вот ты, Леонтий, говорил о вертепе, в котором мы служим, — встрял в разговор Дубыня. — А почему же сам оказался здесь, в этом пристанище дьявола? — И чернобородый с улыбкой обвёл взглядом внутренность таверны. — Не ты ли давеча скакал по лесной дороге?…
— Тише! Тише! — замахал руками на Дубыню Леонтий.
Тут к акувиту, где разговаривали монах и язычники-русы, на деревяшке приковылял хозяин и, поклонившись, с почтением обратился к Леонтию, но так, чтобы не слышали его возлежащие за другими столами. Доброслав про себя отметил: хозяин таверны и Леонтий знают друг друга давно.
— Святой отец! Коня твоего уже давно накормили, почистили и поставили в конюшню. А на другом ангелос[2] из Тефрики два часа назад как ускакал обратно.
— Спасибо, Орест, за заботу и за то, что передал вести от этого гонца… — поблагодарил хозяина таверны Леонтий. — Познакомься с моими друзьями.
— А мы уже знакомы! — весело сказал одноногий.
— Во-о-он-а ка-а-ак! — протянул монах и, быстро взглянув на язычников, на секунду-другую задумался.
В глазах у него проблеснул странный огонёк…
— Царица моя преблагая. Надежда моя Богородица, приятелище сирых и странных предстательница, скорбящих радосте, обидимых покровительница!
Патриарх возносил молитву к Пресвятой Богородице в церкви святой Ирины, стоя у аналоя один; рядом никого не было, даже служек. От зажжённых свечей свет падал на крупное, с чуть приплюснутым носом лицо Фотия, и когда его святейшество делал вдох и выдох, чтобы произнести слова молитвы, огненные светляки колыхались, и по щекам нервно пробегали тени.
Воинские разведчики донесли, что белые лодьи киевлян уже с неделю назад достигли своих берегов, а вот пешцы и верховые, оказавшиеся на землях дунайских болгар, остановились…
Вчера патриарх имел разговор с начальником городского гарнизона адмиралом Никитой Орифой, который предположил, что русы под водительством непредсказуемого в своих действиях Дира при поддержке болгарского царя могут опять напасть на Константинополь, пользуясь благоприятным стечением обстоятельств: император Михаил всё больше и больше увязал в кровавых схватках с агарянами и после одного удачно выигранного сражения в Каппадокии снова терпел поражение за поражением…
Но Фотий уверил адмирала: русы не должны нарушить Договора мира и любви, они, как показало время, крепко держали данное им священное Слово.
— О чём говорите, отче?! — воскликнул, скривив губы, адмирал. — Язычники и… слово. Смешно!
— Никита, у язычников тоже существуют святыни…
— Молитесь своим, патриарх, а воину предоставьте его. Первая же заповедь ратного дела — не доверять противнику.
Разговор вышел неприятный, и Фотий тяжко вздохнул. А вот и сам посетил церковь — попросить снова Пресвятую Деву Марию отвести беду. «Значит, не так уж крепка твоя вера в Слово язычников и не так уж дерзки словесные выпады Никиты Орифы, — подумал патриарх. — Болгары и русы — это опасно вдвойне».
Над иконой Богородицы, расположенной по левую руку от царских врат, чётко выделялись первые и последние четыре буквы греческих слов, означающих «Матерь Бога». И так же ярко сиял над её головой нимб, который есть изображение света Божия и славы Божией. Свет этот сияет не только на иконе, но и над живым человеком, соединившимся с Богом.
Святой пророк Моисей всегда закрывал лицо покрывалом, чтоб не ослеплять людей светом, исходившим от него. И Фотий вспомнил, как явственно увидел нимб над головой бывшего патриарха Анния-исповедника[3]1, когда тот, освобождённый из мрачной кельи островного монастыря, стал благословлять костлявой рукой собравшихся.
— Обиду нашу веси, разреши ту, яко волиши: яко не имам иныя помощи разве Тебе, на иныя предстательницы, ни благия утешительницы, токмо Тебе, о Богомати, яко сохраниши нас и покрывши во веки веков. Аминь, — закончил молитву Фотий.
Взяв в руку одну из свечей, он поднёс её близко к своим очам и перекрестился.
— Слава тебе, слава во веки веков! — Патриарх как всегда после молитвы воздал должное восковой свече.
Она светила первым христианам при совершении ими богослужений в мрачных катакомбах, где они скрывались от преследователей, она зажглась потом в храмах, когда христианская вера, подобно яркому лучу солнца по прошествии ночи, востекла из подземелий на небесную высоту открыто и торжественно над лицом всей земли.
«Восковая свеча, — думал далее патриарх, — сохраняет переданное ей от святых апостолов исключительное право освещать чистым светом святые храмы христианской церкви и до сего дня. Она напоминает нам Христа и Его ночную тайную вечерю, напоминает ученикам Его их всенощные бдения и проповеди слова Божия. Она же помогает всякому твёрдо знать немногословную молитву евангельского мытаря: «Боже! Будь милостив ко мне, грешному. Господи, помилуй!»
— Ия вослед за всяк верующим повторяю эти слова, — проговорил Фотий, — а ты, свеча, дополняй своим пламенем пред Богом мою тёплую, но простую молитву. Гори, свеча, и жги пред очами Бога, Сына Твоего, и пред ликом Пресвятой Богоматери мои грехи и грехи моей паствы…
Скрипнула окованная серебром дверь, и в храм, перекрестившись, вошёл негус Джам и, прямо с порога, объявил:
— Ваше святейшество! У церкви ожидает Леонтий, монах Константина-философа. Он хочет объясниться.
— Хорошо. Иду, а ты, Джам, помолись и затуши свечи.
Увидев патриарха, Леонтий преклонил колено и опустил голову под благословение.
— Здравствуй, брат, — громко произнёс Фотий. — Встань и следуй за мной.
Они прошли по улице до площади Августеона, поднялись по мраморной лестнице внутрь патриаршей библиотеки, свернули в узкую боковую дверь и очутились в скромно обставленной комнате, служившей кабинетом и спальней Константину-философу.
— Посиди пока, мне тоже с тобой нужно объясниться, — сказал патриарх и вышел.
Леонтий огляделся. Взглянув на прислонённое к стене ложе, улыбнулся. «Вот почему, как только вошёл сюда Клуд, я, из-за укрытия наблюдая за ним, увидел на лице его замешательство. Уж не подумал ли он, когда появилась здесь женщина, что я предоставил ему за все услуги любовные утехи?!»
Предположения Леонтия оказались верными: к такой мысли тогда и пришёл Доброслав, ещё не зная, кто она, женщина, на самом деле являющаяся дочерью жреца Родослава, та некогда девочка, в белой лодье, которую несли на плечах навстречу поднимающемуся солнцу сильные мужчины, вскоре погибшие от хазарских стрел, выпущенных из луков по наущению Медной Скотины.
Ещё Леонтий подумал о разговоре с язычниками в таверне «Сорока двух мучеников». «Значит, Орест знает Доброслава и Дубыню. Видимо, ещё до нашествия архонтов на Константинополь, думая, как отомстить Иктиносу, для тайных дел они отдали предпочтение этой таверне… А сам, — Леонтий усмехнулся, имея в виду себя, — для секретных свиданий выбрал именно её, потому что хозяин даже под пытками не раскроет замыслы того посетителя, который не хочет, чтобы в них проникали другие, но в которые он посвящал Ореста безбоязненно… Этот одноногий ветеран многих сражений поистине выкован из железа! К тому же рос и дружил с моим отцом. Но став взрослыми, они пошли разными жизненными путями: Орест служил в войсках Михаила II, а мой отец принимал участие в восстании Фомы Славянина… Но это не помешало потом Оресту, узнав чей я сын, проявлять ко мне и моей сестре почти отеческие чувства…»
…Словно пожар в сухостой восстание разом тогда охватило значительную часть внутренних областей Малой Азии — Армениаку — родину Фомы; Антиохию, куда император Лев V назначил Славянина старшим военачальником — турмархом; Писидию, Колонею; города Тефрику и Аморий; крепости Кабалу и Саниану; остров Лесбос.
«И никто не оставался не вовлечённым ни с востока, ни с запада, — писал позднее историк Генесий, — ни из чужеземных племён, ни из местных, ни из соседних, ни из тех, кто имел рабский удел и ненавидел господ, ни из целых народностей, которые в разные времена вливались и следовали за ним.
Итак, Фома заключил союз с агарянами, индами, египтянами, зэхами, иберами, славянами, вандалами и готами… А равно с теми, кто разделял религиозные взгляды павликиан-еретиков, и с ними самими».
Восстание затем перекинулось во Фракию и часть Македонии. Там его поддержали и парики-крестьяне, коих труд на землях господ приравнивался к труду рабов, и иконоборцы, которых особенно начал преследовать Михаил II, свергнувший императора Льва V Армянина.
Все помнили первое повеление Михаила II, на которого надели корону василевса, но не все знали, что не послушайся Лев Армянин жены вечером накануне Рождества, он бы и продолжал править своим народом…
