Медленно, спотыкаясь о невидимые кочки, побрёл к обрыву, чтобы полюбоваться перед сном широким простором реки. Другой берег скрывался во мгле. Почти совсем стемнело и Аким, стоя на краю обрыва, представил себя птицей, парящей над спящим миром, над землёй, и сердце его замерло от счастья высоты и бездонности вселенной.
Он вздрогнул, услышав голос мадам Камиллы, зовущей его, и опустился из горних высей на бренную землю.
«Матушка, наверное, беспокоится», — заволновался Аким, выходя на тропинку, ведущую к усадьбе.
Выслушав по пути упрёки гувернантки, и извинившись дома перед матушкой, он расположился в мягком «вольтеровском» кресле и наслаждался теплом из камина и звуками вальса, что, сидя при двух свечах за роялем, наигрывала матушка, тоскуя о чём–то своём, далёком и непонятном.
В Петербург не хотелось.
В хаос города. В суету общения. В нудность учёбы. В однообразие будней.
Как мило в Рубановке.
С её рекой, с её парком, с её лугом и лесом, с её уютным домом, с книгами, со сказками няни, с роялем матушки, и даже с шалостями братца, что кувыркается на ковре с двумя весёлыми борзыми.
«Как хорошо!» — потянулся он в кресле, мечтательно глядя в огонь камина.
А вечером, отужинав, прощался с домом, бродя со свечой по анфиладам комнат и разглядывая гравюры на стенах, иконы в золотых ризах по углам, тяжёлые дедовские комоды и лёгкие, покрытые китайским чёрным лаком этажерки, старинные, с деревянными выгнутыми спинками, жёсткие кожаные диваны, и вдыхал тягучий и пряный запах старины в одних комнатах, и мнящийся запах духов, пудры, веселья и музыки — в других.
Возвращаясь в спальную, до смерти напугал спящего на ларе, у двери в подвал, старичка–лакея.
«Как бы брата не напугать», — тихо вошёл в комнату, задув свечу, Аким. И прежде чем уснуть, долго, с замиранием сердца, вслушивался в громкую тишину сонного дома.
Вот где–то скрипнула дверь, что–то ухнуло на крыше, задребезжало стекло от порыва ветра, неожиданно все звуки перебило тиканье напольных часов и последнее, что врезалось перед сном в память — это мирное посапывание брата на соседней кровати.
Утром Аким проснулся от солнечных лучей, ласкающих лицо и весело играющих на циферблате старинных часов, стоящих на столе.
«Глебка, наверное, шторы раскрыл, — глянул на пустую постель брата, и громко чихнул, перекрестившись на икону в углу. Круглые часы, на противоположной от кровати стене, пробили десять. — Сегодня же в церковь едем», — подбежал к окну Аким и увидел одетого уже брата и похмельного кучера, с соломой в длинных всклокоченных волосах.
Ёжась от утренней свежести и чего–то недовольно бурча, тот выводил из конюшни серую в яблоках лошадь, которая, танцуя и взмахивая головой, нехотя переступала через высокий деревянный, вымазанный грязью, порог. Другая лошадь стояла рядом с коляской и нюхала рассыпанное под ногами сено, не обращая внимания на хлопающего ладонью по её боку Глеба.
Услышав стук в дверь и голос горничной:
— Барин, пора вставать, — Аким кинулся отыскивать одежду, разбросанную вчера вечером по комнате. Один сапог никак не мог отыскать.
«Ну, Глебка, попадёт тебе от меня», — не успел подумать Аким, как увидел под кроватью подошву утерянной обуви.
Попив чаю, мать с сыновьями и гувернанткой тряслись в ландо — четырёхместной коляске, по вымощенной камнем дороге, выезжая из усадьбы.
Братья сидели спиною к кучеру и делали вид, что слушают нравоучительную болтовню мадемуазель Камилллы, слава богу, на русском языке, вещающую о том, что на предложение хозяина или хозяйки войти первому в экипаж, должно соглашаться, не заставляя себя ждать.
— Садиться в экипаж следует осмотрительно, не торопясь, и в особенности этот совет относится к дамам, которые, при излишней торопливости, могут легко запутаться в длинном платье, и не только поставить тем себя в смешное положение, но, что ещё хуже, повредить ногу.
При этом вещунья глядела не на ребят, а на барыню, чем её и возмутила.
— Меня, милочка, не надо учить, — воскликнула Ирина Аркадьевна, — я ещё в Смольном институте эту науку прошла, — гордо отвернула голову в сторону полей, раскинувшихся по обе стороны от дороги и далёкой темноты леса.
Глеб захихикал, наслаждаясь оправданиями гувернантки перед матушкой, а Аким всматривался в кирпичную арку над воротами с двумя выбитыми цифрами — единицей и семёркой, и полустёртой буквой «Г».
«Чего обозначают эти цифры?» — стал размышлять он.
Коляска весело шелестела резиновыми шинами по неглубокой грязи деревенской дороги. Не прошло и получаса, как экипаж подьехал к церковной ограде.
Покрестившись на три сверкающих позолотой купола, семья пошла к церкви, одаривая по пути нищих и калек.
Последним шёл Глеб. Выданную матушкой мелочь он ссыпал в карман, а нищих и калек одаривал в основном видом своего красного языка. Те тоже не оставались в долгу — метко плевались, стараясь угодить ему на сапоги.
В церкви было прохладно, сумрачно, торжественно и тихо. Чуть слышно потрескивали свечи. Старенький батюшка стоял около аналоя и сосредоточенно и монотонно бормотал молитву, временами осеняя себя крестным знамением. Несколько старушек в платочках мелко крестились, повторяя за батюшкой: «Во имя Отца и Сына…».
Аким молился перед иконой Божьей Матушки, удивительно похожей на его прапрабабушку, чей портрет висел в доме. Крестился и кланялся Николаю Угоднику, с трепетным любопытством любуясь росписью стен, где неизвестный художник изобразил Рождество Иоанна Предтечи и Спасово Пречистое Рождество.
Он молился, вслушиваясь в почти незнакомый, но такой родной и прекрасный славянский язык, на котором вёл службу священник, и неожиданно слёзы затуманили ему глаза.
А потом мать повела их в склеп, где покоились его с братом предки.
Поставив свечу, он прочёл надпись на граните:
Капитан Максим Акимович Рубанов.
1793 – 1832.
Его прадед. Как он жил? О чём мечтал? В семье ходило много легенд и преданий о нём.
А вот его дед:
Генерал–лейтенант Аким Максимович Рубанов.
1817 – 1881.
Аким не видел его. Он родился на следующий год после смерти деда.
Даже Глеб в кругу далёких пращуров заметно оробел и несмело крестился, кланяясь каждому из своих предков.
После церкви матушка велела кучеру везти их к рубановскому старосте.
На этот раз ехали молча. Мадемуазель Камилла сидела тихо и нравоучительных бесед не вела.
По дурной привычке всех кучеров, ямщиков и других работников гужевого транспорта, перед вьездом в Рубановку, дабы произвести положительное впечатление на аборигенов, похмельный кучер стеганул лошадей, что–то дико заорал нечеловеческим голосом, и лихо пронёсся мимо торговой лавки, обдав пылью недовольных покупателей и взбаломутив дремавших собак. Затем, выкатив глаза, попытался осадить тройку у кабака, но тоскливо вздохнул, вспомнив, что на работе, и ещё сильнее взревев, горестно промчался мимо питейно–закусочного заведения, остановив взмыленных лошадей перед двухэтажным кирпичным домом старосты под блестящей жестяной крышей, увенчанной ещё более блестящим здоровенным медным петухом.
В ту же минуту, словно по волшебству, из не успевшей осесть пыли, вынырнул маленький рыжий мужичок в голубой ситцевой рубахе навыпуск и в расстёгнутой жилетке с золотой цепочкой от часов на выпуклом животике. Умильно улыбаясь, он что–то говорил барыне, закрывшей нос платочком.
Когда пыль немного улеглась, Ирина Аркадьевна легко вынесла из коляски своё чуть полноватое тело, одетое во всё тёмное, и протянула старосте руку, к которой тот подобострастно припал.
— Ах, Ирина Аркадьевна, — сюсюкал староста, — а мы вот враз опосля Воздвиженья капустку, значится, рубим, — возникал он то спереди, то сзади, то с боков своей госпожи.
— Я уже головой устала крутить. Иди с одной стороны, — сделала старосте выговор.
— Сию минут, — пристроился тот по правую руку.
Весь просторный двор был заставлен возами с капустой. В углу двора, вычислив направление ветра, чтоб сносил дым к соседям, двое работников парили пузатые кадки. Один споро наливал в бочку ведро с кипятком, другой бросал раскалённую металлическую пластину, и оба дружно накрывали бочку рогожей.
Глеб с завистью глядел на мужиков.
«Каким интересным делом люди занимаются», — почесал он щёку.
Аким же рассматривал женщин, дружно обрабатывающих острыми сечками сочные кочаны над длинным деревянным корытом.
— Бабы, — шмелём отлетел от барыни староста, — мельчей теши, домой не спеши. Всем в подарок ленты будут, — повёл помещицу в дом, отчитаться в доходах за отданную мужикам в аренду землю.
Ребята с гувернанткой остались на улице.
Мадемуазель Камилла брезгливо морщилась, слушая острые, как сечки, женские шутки и заразительный смех.
Барчуки взрослого юмора пока не понимали, и пошли к двум пацанам примерно их возраста, трескающим одну за другой хрустящие кочерыжки.
