В дверях появился покупатель. Большой и толстый, с большой и толстой шеей в жирных складках, наплывающих на воротник пальто, словно шарф из мяса.
Датч сказала:
– Мистер?
Ее печальные голубые глаза сверкали точно драгоценные камни.
– Ступайте домой к маме, – рыкнул мистер Толстомяс. Датч не отступала:
– А мамы-то у нас и нету.
– Да, да, да. Это я уже слышал. Проваливай.
– Прошу вас, мистер, – вступила я, – у нас правда нет мамы. (Хотя это было вранье.) Пожалуйста, одну булочку или маленькую лепешку.
Толстая Шея повторил:
– Проваливай, кому сказано.
Жирный таракан в сияющих ботинках. Но нашу жизнь разрушил совсем другой человек – с виду сама любезность.
Мы тихонько заплакали, потому что со вчерашнего полудня у нас крошки во рту не было, да и все сегодняшнее утро мы без толку проторчали здесь. Кишки ныли, подобно больному зубу. Шарф наш был весь в корке из заледеневших слез и соплей.
Вот и следующий покупатель. Какой забавный! Борода пучком, щеки голые, голова лысая, только на макушке хохолок. Мы все это разглядели, когда он снял шапку.
Слезы снова навернулись на глаза.
– Мистер.
– Приветствую вас, путники. – Он нагнулся, уставился на нас – чем это мы его заинтересовали? – и сказал голосом ангела: – Бедняжки! Что это вы здесь, на холоде? Не плачьте, невинные создания. Зайдите в лавку и погрейтесь.
– Нет, сэр, – возразила я, – нам не разрешают. Сразу велят убираться и выталкивают вон.
– Это уж чересчур. Вы же замерзнете до смерти.
Он отобрал у нас малыша Джо и провел в наполненное теплым хлебным ароматом помещение. Наши языки и губы будто распухли. Да в булочной одним воздухом насытишься, а тепло-то как!
– Вон, вон, вон! – заорала ведьма-булочница. Квашня ее туловища заколыхалась от злости. – Вон! Я вам говорю!
– Дайте детям по три белые булочки, вот эти, и чай с молоком, – произнес джентльмен и положил деньги на прилавок.
Стон злой карги окутал нас подобно облаку. Впрочем, туча тут же рассеялась. При виде денег нам немедля подали чай. Мы обварили языки, но это нисколько не испортило райского наслаждения: податливая мягкость хлеба и хруст золотистой корочки. И зачем такая черствая дама состоит при столь мягком хлебушке? Мы старались не рвать хлеб на части и не глотать большие куски, точно зверята. Джентльмен смотрел на нас во все глаза, будто мы устроили ему бесплатное представление.
– Так-то вот, детки, – некоторые буквы он плохо выговаривал, – такие вот дела.
Датч кинулась к нему, обняла за шею, забормотала:
– О, благодарим вас, достопочтенный джентльмен.
Ее прелесть была ему точно награда, это было видно по его улыбке. Никто не мог устоять перед ее милым щебетом, и, хотя сестре было всего семь, она прекрасно это знала.
Когда мы разделались с булками, он спросил:
– Не наелись?
Погодите. Попробую показать, как все происходило на самом деле. Он облек эту мысль в торжественную форму, будто заправский оратор:
– Разве прелестные юные путники не возжелают добавки? И мы завопили:
– Возжелаем!
Везло нам в тот день: он купил еще булочек, и мы их съели под пристальным взглядом хозяйки.
– Дети, а где ваши родители? – спросил джентльмен.
– Мистер, наш отец в месте вечного покоя Твоего, со всеми святыми, – пролепетала Датч. Решила ввернуть пару молитвенных слов, чтобы показать себя. Других причин говорить об отце «в месте вечного покоя Твоего» просто не было, хоть он и взаправду умер. И скорее всего, он в аду, тем более что один грех за ним числился точно – его собственная смерть, наступившая по причине падения в пьяном виде со строительных лесов с грузом кирпичей, вследствие чего мама осталась одна с двумя девчонками и младенцем сыном. Случилось это сразу после появления Джо на свет. Папочка отмечал рождение наследника. За рюмочкой, что в конце концов стала с ним неразлучна. Это со свидания с ней он возвращался каждый вечер домой весь в пыли, мурлыча «Тура-лура-ло» и с палочкой лакрицы в кармане. Это если нам повезло. Если не повезло, то, кроме перегара, он не приносил с собой ничего.
– Тяпнем-ка еще, – ревел он иной раз ночью, – сбегай, Экси, хорошая моя девочка.
Я мчалась до заведения и обратно, не пролив ни капли. Отец поднимал кувшин с пойлом и нараспев говорил:
– Вы – Малдуны, девочки, не забывайте об этом. Потомки королей Лурга[2]. Дочери и сыновья Голуэя[3].
– Короли Лурга ничем не превосходили вашего отца, – печально сказала мама, после того как отец свалился с лесов. – Прекрасный был работник. Да и доходам каюк, если муж пред Господом.
Так что отец отправился к Господу, а мы – на Черри-стрит[4], где стали жить у отцовой сестры, тети Нэнси Даффи. А мама подалась в прачки к Китайцу.
– Так где же ваша матушка? – спросил джентльмен.
– Говорю вам, она поранилась, – сказала я. – Она уже три дня не встает.
– А где вы живете? – не отставал джентльмен. – Дома тепло, сухо?
– По правде, – сказала я, – нам нечего есть.
– Меня зовут мистер Брейс. – Он протянул руку, я внимательно ее осмотрела, не ведая, что требуется ее пожать. Рука была чистая, мягкая и какая-то… словно у младенца. – С кем имею честь?
– Я Экси Малдун. А это мой брат Джо и сестра Датчи.
– Чрезвычайно рад знакомству.
Обрадованным он совсем не выглядел, скорее смотрел как полицейский, подлизывающийся, чтобы вы выболтали все свои секреты. Высокий, худой, со светлыми, глубоко посаженными глазами, нависающим лбом и выпирающей челюстью, а нос длинный и похож на леденец, с огромными ноздрями. Из носа торчали волосы, снизу я хорошо видела. Как и любому ребенку на моем месте, мне стало противно, но я надеялась продлить сеанс филантропии. Как насчет пары монеток?
– Спасибо вам, мистер, за хлеб.
– Не стоит благодарности, милая. Но все-таки вы должны знать: не хлебом единым жив человек, но всяким словом, исходящим из уст Божиих.
Мы смотрели на него, не понимая, к чему он клонит.
– Мне бы хотелось, чтобы у вас был хлеб, – мягко сказал джентльмен, – да и не только хлеб. Мне бы хотелось, чтобы вы, дети, все втроем пошли со мной.
Казалось, он собирается угостить нас еще и пирожными, и элем, а то и отсыпать по пригоршне серебра, так что я совсем не возражала. Он подхватил нашего Джо, взял за руку Датч – та и не думала сопротивляться, будто перед ней сам Господь наш Пастырь, а она агнец. Сами того не ведая, мы направлялись навстречу своей судьбе. Я шла последней и от дверей громко фыркнула на булочницу. Выражение ее лица меня полностью удовлетворило. Нагруженные хлебом, испеченным в ее заведении, мы шагали за джентльменом по улице.
– Я был бы счастлив доставить этот хлеб вашей матушке, – сказал он. – Где вы живете?
Под мышкой он держал сверток, под бурой бумагой угадывались очертания нескольких буханок, так что, вопреки маминому наказу не связываться с чужаками, я повела его к нам домой. Ради хлеба единого.
Мы быстро миновали Кэтрин-стрит, потом в названиях улиц замелькали Генри и Мэдисон, Монро и Гамильтон – наши национальные герои[5] вперемешку с президентами. Впрочем, в те времена мне были неведомы ни президенты, ни нации. Я знала только улицы, застроенные деревянными лачугами, местных бесстыдников и торговцев, конные упряжки да кучи мусора. Конский навоз лип к ногам, его запах преследовал всюду. Под ногами хрустели кости и устричные раковины, мы пробирались сквозь плотную толпу по пропитанной мочой замерзшей грязи, мимо торговок тряпками и ледяным черствым хлебом, скрученным в кольцо[6]. Нам попалась собака с торчащими, как у меня, ребрами. Судя по соскам, она недавно ощенилась. Скоро я буду большая, говорит мама, и настанет время рожать и мне, только надо прийти к этому сроку чистой и не повзрослеть раньше времени.
Наконец мы свернули на Черри-стрит, где я ни разу не видела ни одного вишневого деревца, и подошли к номеру 128. Перед домом мальчишки – Майкл, Шон и Френсис – играли в орлянку, только не монетами, а камешками. При виде джентльмена они бросились врассыпную, будто тараканы от света. Но наш спутник только улыбнулся:
– Привет, мальчики!
Сквозь раскрытую дверь одной из лачуг я заметила нашего дядю Кевина Даффи с женой Бернис, оба пьяные в дым; затем мы прошли через помойку, по щиколотку утопая в грязи, и, промочив ноги до костей, добрались наконец до прячущегося в глубине двора флигеля, где у нас была комната. Над головами ветер полоскал постиранное белье, закрывавшее единственный клочок неба, видимый между вплотную стоящими домами. Простыни и рубашки с хлопаньем раскачивались, свисали с пожарных лестниц, вентиляционную шахту прачечной со всех сторон пересекали веревки. Краснорукие прачки трудились тут же. Белье следовало просушить, пока не замерзло.
