В распадке жарко залаяли собаки. Буску как ветром сдуло с путика.
—
На соболя гремят, — засуетился Егоров.
—
Похоже, — согласился бывалый Толя-Пузан. Колобком покатился по чагоре на лай.
Загнали собаки зверька на прогонистую пихту. Черный мохнатый баргузин, качаясь на жидкой ветке, злобно фыркал на них, плевался тягучей слюной. Пестря и Жулик издали следили за ним, чтобы не спрыгнул и не ушел незамеченным. Буска с рыком скреб когтями снег, яростно жевал ольховые прутья, косил плутовскими глазами на подбежавших охотников: смотрите, какой я удалец!
—
Виктор, лови! — скомандовал Толя-Пузан.
—
Стреляй!
Хлопнула мелкокалиберка. Баргузин, изогнувшись полумесяцем, полетел вниз. Сунуть его за пазуху Егоров не успел. Откуда и прыть взялась у Буски, выхватил добычу из рук, метнулся в чагору. Хозяин с ревом упал на кобеля. Подскочили Пестря и Жулик, завязалась драка. Худо пришлось бы славному таежнику, если бы товарищ не раскидал собак.
—
Разиня, — ругался Толя-Пузан. — Чуть не лишились соболя из-за твоего рахита.
Егоров обтер платочком исцарапанный нос, грубо оттолкнул от себя взбесившегося Буску:
—
Цыть, погина колченогая! Оставлю сегодня без ужина…
Обратный путь был полон радости и смеха. Считай, деньги, отданные за аренду лошадей, оправдали — выходной соболишка!
Лучистая заря обещала на завтра стойкое вёдро. Зеркальная гладь застывших тальцов отражала вверх тормашками тихий морозный вечер. По чутким прутикам розовых берез, потренькивая, прыгали розовые чечеты, с дрожащих прутиков срывались и тинькали о затвердевший снег розовые листочки, не облетевшие в срок.
Голоуший Василий вышел из зимовья, лыбится:
—
Здорово, мужики! Кто тебе харю так недемократично исчертил, Виктор? С рысью, что ли, дрался?
—
Вон герой, — кивнул пострадавший на Буску. — Собаки ушли в гарь, а тут горячий соболиный след попался. Буска попер по нему. Догнал кота и задавил. Я — отбирать, кобель — на дыбы. — Сунул баргузина Василию: — На, полюбуйся…
Чалдон разинул от изумления рот:
—
Ну Буска… Ну Буска… Плешив да умен — два угодья в нем!
Василий принес из поселка спальник на гагачьем пуху. Демонстративно расстелил на нарах. С усмешкой взирал на товарищей,
лениво развалившихся на облезлой медвежьей шкуре. Егоров издевательски хмыкнул:
—
Демократ ветошь прихватил. Будет чем щели в стенах конопатить. Прямо с ног сбились, мох искали, — и поинтересовался: — Как там, на Большой земле, демократия развивается?
—
Развивается, дальше некуда. — Василий закурил, небрежно швырнул спичечный коробок на скобленную до желтизны столешню. — Охотоведа с Леонтием на геологической просеке встретил. Беседки {1} рубят, капканы сторожат. Отсечь нас решили от соболиного хода.
Толя-Пузан гневно нахмурился:
—
Разгар охоты с собаками — он капканить?! Загрю угробил и остальных собак порешит. Ох, доведет Солов до белого каления…
Миллионы капканов разбросаны по таежной Сибири. Гибнут в железных ловушках кедровки, дятлы, кукши… Узаконенное браконьерство! А ученые ломают голову: почему тайга хворает?
Навалились на чалдонов оккупанты разных мастей, плутовством и коварством захватывают обжитые промысловые таежки. Истребляют всё, что летает и прыгает. Вот и с появлением в поселке невесть откуда взявшегося скользкого Солова наступили для Толи-Пузана и его товарищей черные дни. Умышленно, супостат, заключает кабальные договоры с охотниками-любителями. Мотаются бедолаги по гарям и чагоре за редким фартом. Покупают на стороне в полторы цены недостающие шкурки и сдают охотоведу, лишь бы отстоять право на общение с родной тайгой.
Солов удивляется:
—
Откуда берете?!
—
С кудыкиной горы, — хитро щурится Толя-Пузан.
Тихо в зимовье, даже слышно, как тикают ручные часы. Не шорохнется за подслеповатым оконцем ленская тайга, насторожилась. Много по ней прошло разного люда, и сколько пройдет еще! У одних останется на всю жизнь благодарность в сердце за ее материнскую доброту, у других — ненависть и хищный оскал.
Шебуршит под столетней мышь, собирает хлебные крошки. Новая хозяйка зимовья объявилась! Старая долго жить приказала: прогрызла ичиг — и покарали. Охотники невольно вспомнили, как поленом гоняли пакостливую леснуху по зимовью. Сами виноваты — смазали обутки рыбьим жиром, чтобы они меньше намокали…
—
Хватит, народные мстители, хохлиться! — нарушил гнетущую тишину Василий. — Чай варить будем?
—
Чай не пил, какая сила? — встрепенулся Толя-Пузан.
—
Чай попил, совсем ослаб! — поддакнул Егоров.
Слетела шелуха печали с обветренных лиц. Воспоминание
о казненной без следствия и суда мышке настроило на воинственный лад. Василий хорохорился:
—
Обязательно поеду в область. До губернатора дойду, но выведу Солова на чистую воду.
—
Тройку сейчас закладывать, или маленько погодя? — на полном серьезе подхватил Егоров.
—
Буску запрягай, — солидно посоветовал Толя-Пузан. — Он мигом домчит.
Зимовье дрогнуло от хохота…
Среди блескучих звезд кружится древняя Земля со всеми ее радостями и горестями. От вечного кружения еле заметно завихряются и трепещут тончайшие берестинки на стволах добрых деревьев. Так они похожи, эти берестинки, на судьбы человеческие!
3
Тайга в проталинах. Расцвел тальник по второму кругу. Какая тут охота?
Хвоя с лиственницы не опала, и хариус не торопится спускаться вниз по речке Ернушке на зимовальные ямы: жадно берет черную мушку с малиновой головкой, серебряную мормышку с подсадкой короеда…
Богато наловили охотники рыбки, еле-еле доперли до зимовья. Сидят у костра, чистят да солят. Завтра опять пойдут.
Маются собаки от безделья. Пестря и Жулик сидят на привязи, скулят — волюшки просят! Куда их в бесснежье отпустишь? Широко ходят, канут — и следа не найдешь.
Зорька лукаво лизнула раздувшегося от рыбьих потрохов Буску и оглянулась на Пестрю. Тот ревниво рыкнул. Буска поднял трубой хвост и вызывающе ступил в поле досягаемости, нагло уставился на Пестрю: ну-ка, кто кого пересмотрит? Моргнул — и кубарем покатился в костер. Толя-Пузан молнией выхватил забияку из огня, отшвырнул в кусты:
—
Охолонись в ключе, рахит…
—
Схлопотал, погина колченогая, — позлорадствовал хозяин. — Нарвался на пердячую траву?
—
Я его предупреждал: не лезь к Пестре. Не послушал, — рассмеялся Василий и погрозил Зорьке: — Добалую, проказница…
Изрядно Буска опалил хвост, но это не мешало ему в отместку Пестре безнаказанно увиваться за стройной Зорькой. Она и сама с удовольствием заигрывала с ним. Егоров, наблюдая за растрепанным волокитой, диву давался:
—
Смотреть не на что, шкура да кости, а ухажерки с ума по нему сходят?!
—
Бабы — они и есть бабы, — мудро изрек Толя-Пузан. — Чем страховитей, тем для них милей. Взять меня, к примеру… Руки-ноги из брюха растут. Глаз узкий, нос плюский. Старухи мной непослушных внучат пугают! А Тамара готова на божничку посадить, пятки целовать. Изменишь, говорит, убью, чтобы никому не достался. Жуть!
—
Подумаешь, страсти-мордасти, — ухмыльнулся Егоров, ловко распластывая на площине багровоперого хариуса. — Вот я натерпелся страху из-за Буски! Как-то прислал мне повестку наш участковый. Я завибрировал: в чем дело? Вроде ничего грязного за спиной не имею. Прихожу, Фомич и говорит: «Заявление на тебя, гражданин хороший, поступило — от алиментов укрываешься». Я выпучил шары: «Какие алименты?! Все дети при мне…» Хмыкнул участковый, привел в свой дровяник, а там щенята — копия Буски: такие же белые стрелки между ушей, на задних лапках прибылые коготки. «Родниться или судиться будем?» — спрашивает Фомич. Пришлось топать в магазин. Так что следи за своей Зорькой, Вася. Заранее предупреждаю, чтобы потом обиды не было. Я не магнат — с каждым встречным-поперечным родниться.
