не могло быть страшно. — Лошади в фуру запряжены; как узнаем, какой дорогой ехать, так и пустимся в путь. Сейчас с батюшкой простилась, он вам благословение своё посылает, хотел было зайти, да попадья не пустила. Трусит она, попадья-то, — прибавила она с усмешкой, — как наседка сидит на повозке, детьми обсевшись. В обитель к матери Марии устремляются.
— Ах, кабы и мы уж были там! — вздохнула Стишинская.
— А ты больше на Бога надейся, — возразила Марыська, стараясь выглянуть через её голову на улицу. — Наши, наши одолевают, — продолжала она с восхищением, — ишь, сколько чёрных тараканов из монастыря наползло!.. Антоську Дзылянского пана выводят! Право, её! Укутали с головой, да башмаки забыли переменить, ни у кого в местечке нет жёлтых башмаков на серебряных каблучках, кроме неё, — продолжала она вслух рассуждать о происходившем на улице. — Верно, пан презус распорядился за нею колымагу прислать... Так и есть! Ну, что я говорила! — вскричала она, указывая на большую жёлтую колымагу, шестернёй, которая проезжала мимо окон Стишинских к дому Дзылянских. — Прямо, значит, паненку к монахам отвезут от русских солдат, из огня да в полымя, хи, хи, хи!..
— А хорошо было бы в этой колымаге и нашу барыню с барышней отправить, — заметил Стишинский.
— Что ты брешешь, греховодник? Креста, что ли, на тебе нет, чтоб супругу с дитятей папистам на съедение бросать? — накинулась она на молодого барина с развязностью старой служанки, давно занявшей место из почётнейших в семье. — Да уж не в пример лучше здесь остаться, на волю Божию полагаючись, чем поганить себя с иноверцами...
Наконец с заднего двора прибежал хлопец с известием, что пришёл Яцек и просит барина выйти к нему в сени.
— Зачем не хочет он при мне говорить? — вскричала Зося, хватая мужа за рукав камзола, чтобы удержать его при себе.
— Сейчас узнаем... пусти меня, моя дорогая, времени терять нельзя, — проговорил с волнением Стишинский, вырываясь из цепких хорошеньких ручек своей супруги и выбегая в сени, где его ждал молодой еврей с бледным лицом и беспокойно бегающими глазами.
— Что ж ты узнал? — спросил у него господин.
— Ой, как плохо! Как плохо! — замахал в отчаянии руками Яцек. — До хутора, панове, я добрых десять вёрст не дошёл, все дороги запружены солдатами, пешими и конными... всякого, кто попадётся навстречу, без допроса вешают... Я залез на дерево и смотрел оттуда... идут прямо к хутору пана, и, уж наверно, там теперь всё выжжено, и весь народ перебит... мне на каждом шагу встречались беглецы... Сколько коней бродит по полям и по лесам без хозяев, мой пане! Кабы было их куда отвести, целый табун можно бы из них составить, богатым человеком сделаться, — прибавил он со вздохом.
— Куда же нам деться? — задал в недоумении вопрос Стишинский, совершенно растерявшись от услышанных вестей. — Попросить разве убежища у матери Марии, в монастыре?
— У матери Марии! О, как видно, мой пане понятия не имеет о том, что происходит по всей стране! Мать Мария ещё вчера бежала со всеми сёстрами из монастыря, и не успела она скрыться, как пришли туда солдаты и поселились в нём. Приготовили помещение для генерала, которого ждут с минуты на минуту с целым полком, и как только они придут, тотчас же кинутся на Любишки... с ружьями, с саблями, с пушками... Ой, вай! Что с нами со всеми здесь будет! Можно умереть от одного ожидания! — произнёс он, ёжась и жмурясь от ужаса.
— Куда же, куда же ехать? — повторял с возрастающим отчаянием молодой отец семейства. — Обратиться разве за помощью в здешний монастырь?
— В монастырь Панове не примут, Панове москальской веры... а за последние дни всё больше поляки одолевают, и на хутор пана напали поляки; раньше, чем своих убивать и грабить, они захватят имущество схизматиков и перебьют их, сколько можно будет... Панове, верно, слышали, что приехал в Варшаву от папы курьер с индульгенциями для верных сынов его святой церкви...
Объяснения словоохотливого жида были прерваны вмешательством старой Марыськи.
— Что вы его, барин, слушаете? Ведь он жид, а разве жиду можно верить? — вскричала она, обращаясь то к своему господину, то к Яцеку. — Поезжайте-ка с Богом в наш монастырь, к матери Марии. Поехал же к ней с семьёй наш батюшка, значит, ничего там ещё не случилось... Ты, верно, жид пархатый, боишься господ везти? — накинулась она на фактора, который при её появлении боязливо попятился к двери. — Так мы и без тебя обойдёмся... Грицко знает дорогу не хуже тебя... Да вот и он! Отвезёшь господ в обитель матери Марии? — обернулась она к появившемуся в сенях, тускло освещённых сальным огарком в фонаре, подвешенном к потолку, высокому и сутуловатому малому в длинном жупане и с всклоченной копной светлых волос на голове.
— А здесь кто же останется? — заметил барин, очнувшись наконец от тяжёлого замешательства.
— Что ж, я, пожалуй, довезу, — медленно произнёс хладнокровный хохол, на попечение которого Стишинские рассчитывали оставить весь дом в полной уверенности, что лучше него никому не сохранить его.
Грицко сопровождал барина в походах и, постоянно общаясь с русскими солдатами, выучился с ними говорить и ладить даже и тогда, когда они были так пьяны и разъярены, что сами себя не понимали. На кого же оставить дом, если взять его с собою?
— Ни с какой стороны невозможно подъехать к обители, — позволил себе снова возвысить голос Яцек, пользуясь замешательством, отражавшимся на взволнованном лице Стишинского. — Кабы побеждали москали, ну, тогда... тогда и у папистов Панове нашли бы убежище, но москалей везде бьют...
— А ты убирался бы вон, коли везти Панове отказался! — накинулась на него Марыська в то время, как Грицко молча и с видом глубочайшего презрения на него покосился. — Беги к ляхам, там ты будешь нужен... паненок к монахам везти, — продолжала она, выталкивая жида из сеней на двор.
А затем объявила барину, что караулить дом останется она, Марыська, и пусть только господа скорее уезжают.
Впрочем, ничего больше не оставалось делать: прибежала девчонка, крича изо всех сил: «Несутся! Несутся!» — а из другой двери вбежала барыня, таща за ручонку заспанную дочку. До ушей её долетели дикие крики, звон оружия, лошадиный топот...
