Здесь, сказал он.
Над пепелищем порхали певчие птицы. Они сбросили лохмотья, искупались, легли спать. Все было таким ясным, таким чистым. Он достал из мешочка семена тыквы и кукурузы, кусочки картофеля. Зашагал по склону, курица следовала за ним по пятам. У ручья он нашел большой плоский камень, поддел его, отнес на поляну и бережно положил на землю. Здесь.
“Девы ночи”, письмо неизвестной
7 июля среди ночи в деревню пришли дикари, и было их много. Я не спала, я кормила мое дитя, и вдруг загорелся частокол и раздались выстрелы и крики. Проснулся мой муж и велел, чтобы я спряталась вместе с малюткой. А сам – в ночной сорочке – быстро задвинул засов, но они выбили дверь, и повалили его наземь, и убили. Потом вошел еще один дикарь и велел идти за ним следом, но так велик был мой страх, что я не могла пошевелиться, хотя дом был охвачен огнем и горячие угли падали со стропил. Уж лучше умереть вместе с мужем, чем идти с этими нелюдями, подумала я, но дикарь схватил меня и вывел из дома. Из-за пожаров было светло как днем. Они напали на нас, точно волки на овец, я увидала, как убивают моих родных и соседей, брата мужа зарезали у меня на глазах, моего двоюродного брата застрелили, а после вспороли ему живот. Во дворе валялись стулья, и вилы, и другие предметы, которыми отбивались люди. Вдруг дикарей обуял страх, они стали кликать друг друга и с воплями побежали к пробоине в частоколе. Меня погнали туда же, хотя на мне не было башмаков. Рядом бежали мои соседи, кто с детьми на руках, кто в одной простыне. Когда мы остановились, я обернулась и увидала, что горит вся деревня, и в свете пламени – заплаканные лица моих соседей. Вскоре к нам подошли дикари и велели идти за ними. Они повели нас сквозь чащу, на двадцать пленников было шестеро индейцев, но никто из нас не пытался бежать, сердца наши полнились скорбью, а лес был диким и суровым. Рядом со мной шла моя двоюродная сестра и горько плакала, она сказала, что никого не осталось в живых, они убили моего отца, убили мою мать, убили мою сестру, она сама видела, как всех их зарубили топором. Я молила Господа забрать и меня, но я чем-то прогневала Его, и Он пожелал, чтобы я страдала дольше. С каждым шагом я удалялась от дома и погружалась в лесную тьму. Потом стало светать, и нам велели идти быстрей, пока нас никто не увидел. Я была очень слаба и хотела прилечь, но отстающих били, и я двигалась дальше, прикладывая моего малютку к груди. После полудня мы сделали привал, и, видя, что многие из нас необуты, дикари надрали бересты и смастерили нам башмаки. Когда наступила ночь, нас связали по рукам и ногам и привязали друг к другу, но я не могла сомкнуть глаз, ибо все время думала о своих печалях. Моя сестра молилась, чтобы кто-нибудь спас нас, сокрушил беззаконному челюсти и исторгнул похищенное из его зубов [1]. Я тоже пыталась молиться, но лишь рыдания вырывались из моей груди. Так прошла первая ночь, а утром, когда мы двинулись в путь, ко мне подошел Дж., мой сосед, давай сбежим от них, сказал он, какая судьба может быть хуже этой? Но я не решилась, и слава Богу, ибо в полдень раздались крики и я увидела, как Дж. несется через кусты, а индейцы – за ним следом, и нам велели остановиться и ждать, и все мы молились, чтобы ему удалось сбежать и привести подмогу или хотя бы спастись самому. День был теплый, но мы дрожали от холода, и, заметив это, один из дикарей сказал: подумайте! Из-за кого вы теперь страдаете? Из-за кого вы стоите на месте? Как только он произнес это, появился один из тех, кто погнался за моим соседом, вытер о мох кровавый топор и сказал: вам урок. Мы пошли дальше, и настала ночь, это была наша вторая ночевка в грязи, а утром я увидала, что мой малютка заболел и не берет грудь, и сперва подумала, что он умирает, но он был теплый, когда я прижала его к себе. И так я тревожилась за свое дитя, что не чувствовала собственной боли, и шла, словно во сне, и не раз спотыкалась и падала. Друзья помогали мне, они знали, какая меня ждет судьба, если я отстану. Это было на третий день, но я мало что помню, к вечеру я совсем ослабла, у меня начался жар, и всю ночь я кашляла. Утром ко мне подошел мой похититель, и я не сомневалась, что он меня убьет, но, видно, жажда крови у него поугасла, он подошел к другому индейцу, ехавшему верхом, и начал с ним совещаться, и вскоре тот, второй, спешился и они посадили на лошадь меня. Не знаю, почему он проявил ко мне сострадание, быть может, пленников стало мало и они боялись, что не получат хорошего выкупа. Так шли мы до наступления ночи, затем, у каменного выступа, все остановились, но мой похититель сказал: ты со мной – и повел мою лошадь по узкой тропинке. Я заплакала, и дикарь спросил по-английски, чего ты плачешь, а я ему – я хочу вернуться к своим людям, а он мне – они больше не твои люди. И тут меня охватил такой ужас, что я готова была нарочно его ослушаться и убежать, чтобы он убил меня и мое дитя, раз уж я все равно никогда не увижу дома. С горечью вспомнила я слова Иеремии: но умрет в том месте, куда отвели его пленным, и более не увидит земли сей [2]. Тут мы вышли на поляну, и я увидела хижину из камней и бревен и курицу в саду. Индеец свистнул, и дверь отворилась, и на пороге показалась очень странная старуха, одежды на ней были индейские, юбки и одеяла, лицом она была англичанка, а говорила и по-английски, и на языке дикарей. Потолковав о чем-то со старухой, индеец оставил меня с ней. Пойдем, сказала она и повела меня в дом. Это был маленький дом, всего одна комната, и внутри был очаг, и она подбросила в огонь поленьев, а потом раздела меня и завернула с моим малюткой в одеяло. Она развесила
