– Бисми Ллахи р-рахмани р-рахим…[70] – подал голос шейх-оль-ислам.
С тем я и отправился домой. Городская усадьба, в которой я снял несколько комнат во втором этаже, принадлежала брату городского головы, по-местному моурава, – Деметре Каралети-швили. Это был высокий черноусый, горбоносый мужчина с объемистым животом. По дому он расхаживал в дорогом, расшитом серебром халате, широких шелковых – кахетинских – шароварах, был доволен собой, доволен мной, своим постояльцем, оказавшимся христианином, искренне одобрял действия персидских властей, благоразумно восхищался мудростью Надир-хана. Говорил, что военная добыча – святое дело, и если он не отдаст воинам "на поток" хотя бы одну область, войско будет недовольно. Возможен бунт или того хуже – мятеж!..
Несколько дней он, оттопырив нижнюю губу, глубокомысленно заявлял: "Что ни говори, а наш будущий шах голова!.." – а вечером в субботу прибежал ко мне перепуганный до смерти.
– Господин! Батоно Жермени!.. На вас вся надежда…
Губы у Деметре подрагивали, я долго не мог добиться от него толку. Суть постигшего их дом несчастья разъяснила мне его супруга Кетеван женщина с лицом злым, обиженным на весь мир и, прежде всего, на "этих нехристей, кызылбаши[71]"; решительная и хваткая. Принялась рассказывать сразу, без причитаний и воплей.
Опасаясь грабежей, многие состоятельные жители отправили кое-кого из родственников за город в надежде сберечь их от рук кызылбаши. Всем был известен нрав персидского войска, вошедшего в город. Прежде всего, прятали молодых девушек, женщин и детей, особенно мальчиков, которых особенно ценили на невольничьих рынках в Египте. Вот Каралети-швили и отправили к родственникам свою старшую дочь Тинатин и двух меньших сынов…
Мальчиков удалось спасти, но вот Тинатин… Кетеван неожиданно бурно разрыдалась, слезы хлынули по щекам. Успокоившись, она прежним тихим, злым голосом досказала – Тинатин, всегда такая горячая, поранила кинжалом одного из персов, ворвавшихся в дом, где жила её бабушка. Тот служит стрелком в одном из полков. Палит из пищали. Теперь этот неверный ни в какую не желает возвращать её родственникам. Говорит, что продаст её в Исфахане, на рынке, где за неё дадут самую высокую цену. Христианам не дозволяется выкупать добычу. Конечно, негласно, за хороший бакшиш посреднику, можно, но этот проклятый кызылбаши уперся и ничего слышать не хочет. Предваряя мой вопрос насчет подкупа кого-нибудь из мусульман, чтобы тот попытался договориться с сарбазом, Кетеван вновь также внезапно, бурно и обильно разрыдалась.
– Проклятый заломил такую цену, что даже Давид, брат мужа, не в состоянии… Если кое-что продать, то можно наскрести, но времени в обрез. – Она вытерла нос, затем неожиданно всхрапнула, как кобылица. – Завтра уже будет поздно. Надо выкупить, пока Тинатин не увели с майдана.
Я непонимающе глянул на нее.
– Пленников сбивают в стадо, привязывают к арбам и гонят… обычно на татарский майдан. – Кетеван примолкла, сглотнула рыдание, потом наконец решила сказать правду. – Там девиц и молодых женщин осматривают евнухи из сераля правителя. Это такой позор. Тем более для дочери. Не дай Бог, чтобы кто-то из нехристей увидит её девство. Они пальцами раздвигают и смотрят…
– Она так красива?
– Не то слово, господин. Она совсем как спелая слива после дождя…
В ту пору я не совсем понял смысл этого сравнения, только позже, когда мне удалось взглянуть на Тинатин, когда обмер и потерял дар речи, невольно вспомнил слова матери. Можно, конечно, сравнить её с темной розой, с густо-бордовым тюльпаном, до которых особенно охоч был Надир-хан. Да, он любил цветы! Он любил степь ранней весной, когда её покатые плечи во все стороны покрываются невысокими, стройными стебельками, на которых расцветают несуразно большие, яркие бутоны. Можно сравнить с мелодией, птицей – не птичкой, нет! Тинатин была статная, высокая девица. Тем более удивительно стройной казалась её фигура… Лицом она была бела, черноволоса до синеватого отлива. Особенно ей шли темные тона – в них она действительно напоминала сливу. И на сизом, упругом боку капля росы, не желающая скатиться, готовая погибнуть под лучами солнца, только бы не расстаться с прохладной душистой кожицей. Красота её была строгой, выдержанной, пророческой. Глаза – зрачки темнее тифлисских слив – обещали все или ничего. Мне было трудно к этому привыкнуть… Но это потом, а в тот день, когда я добрался до майдана и нашел пищальника, захватившего её в полон, глянул на него, у меня родилось ощущение, что все мои усилия могут оказаться напрасными. Раненый в руку, полупомешанный, дошедший до исступления стрелок никого не подпускал к пленнице, ни с кем не желал торговаться. Сам сидел на каменных плитах майдана и на все вопросы устало отмахивался, словно говоря – э-э, дорогой, проходи, проходи, эта пташка не про твою честь. Обмякшая Тинатин полулежала рядом, привалившись к его плечу, истомленная донельзя, голова, плечи и лицо были прикрыты грязным, искровавленным покрывалом.
Прежде всего я поинтересовался.
– Как зовут тебя, солдат?
Он ответил не сразу, оглядел меня снизу вверх, потом неохотно буркнул.
– Ахмед.
У меня руки опустились. До отчетливой безнадежности я подумал, сколько не предложи за нее, все будет мало. Никаких денег у брата моурава, ни у самого моурава не хватит, чтобы заставить старого, бородатого перса, расстаться с добычей.
Я насквозь сверлил его взглядом, говорил громко, внушительно. Призывал в свидетели самого Мирзу Мехди-хана, могущественного эмира двора, однако солдат уперся, как камень.
У старого сарбаза тоже была семья – я отчетливо видел его прошлое был когда-то обширный клин земли неподалеку от Тебриза, что в южном Азербайджане. Пятнадцать лет назад он всего лишился. Налетели кочевники, старшего сына зарубили на глазах у матери, саму её обесчестили, дочь угнали в рабство. Зачем он должен жалеть неверную? Аллах послал ему награду – вот она, милость божья! Теперь, продав красавицу из Гюрджистана, он сможет, наконец, уйти на покой, построить дом, устроить в подвале вместительный сардаб,[72] вкушать челоу-кебаб,[73] лакомиться руяхи[74] и ширберендж.[75]
– Уходи, господин, эта девушка не продается. Она мне как дочь. Я отдам её в гарем Надир-хана и получу за неё столько туманов, что на арбе не увезти. В гареме великого и непобедимого светоча мира, – замысловато загнул старый перс, – ей будет хорошо. Наш повелитель силен по этой части…
Мы торговались с ним на татарском майдане, куда сгоняли двуногую добычу и куда уже, из царского дворца, спускались евнухи из сераля. Я обещал нагрузить ему арбу серебром – он ни в какую. Если бы не помощь Мирзы Мехди-хана, поговорившего с начальника фоуджа[76] тяжелой, вооруженной длинными ружьями пехоты, который пригрозил сарбазу лишением милости начальства, упрямый азербайджанец никогда бы не согласился. Здесь, в Тифлисе, командир полка мог рассчитывать на комиссионные от продажи Тинатин, а в Исфахане ищи ветра в поле.
Мы столковались, я отсчитал золотом, дукатами. Успел вовремя, схватил девушку, поволок её мимо подходивших, видимо прослышавших о её редких достоинствах евнухах. Сердце начало успокаиваться, я наконец обратил внимание, какой шум и рев стоял на базарной площади. Вопили все – кто кричал, кто грозился, кто плакал и рыдал. Особенно были жалки мальчики, сбитые в стадо и связанные веревками. Один из них, изо всех сил пытавшийся сдержать слезы, выпятивший нижнюю губу, кудрявый, как черный ангел, насмерть поразил меня. Я уже было совсем собрался договориться и насчет него тоже, но в этот момент порыв ветра откинул окровавленное, измызганное покрывало, закрывавшее голову Тинатин. Лицо её обнажилось. Один из евнухов с елейно-улыбчивым, жирным личиком тут же подскочил ко мне. Закрутил пальцами. Я ответил.
– Нет. Мы ударили по рукам!
– Ты смеешь отказывать мне? – начал тот.
– Мирзо Талани! – окликнул меня Мехди-хан. – Вас ждет повелитель!..
Евнух отпрянул, и я ударил его ногой. Бил со всей силы, расчетливо, между ног. Боли-то он все равно не испытывает. Не ударь я его, евнух счел бы, что дело с покупкой Тинатин нечисто. Не такой уж я великий господин, чтобы сам Надир-хан звал меня для беседы. Получив удар, он охотно скрючился. Все встало на свои места.
Я доставил Тинатин в родной дом. Хозяин, заметно осмелевший и за недостатком ума набравшийся некоторой наглости, попытался было отрицать необходимость возврата долга, но я заставил пойти его к войсковому кади, где была составлена заемная бумага, по которой он обязывался уплатить мне в рассрочку ту сумму, которую я потратил на приобретение его дочери.
В ту ночь мне как никогда нужна была женщина. Я выбрался в ночной город, решил найти шлюху. Только ни в коем случае не мусульманку – тогда меня бы немедленно заставили принять ислам. Таковы порядки на востоке. Город будто вымер, пришлось отправиться к Мирзо Мехди-хану. Своего слугу Шамсолла я оставил внизу, предупредив, что скоро выйду. Не тут-то было. Мирза был уже изрядно навеселе. На мой вопрос, как может верный последователь Мухаммеда употреблять вино, ответил.
