— Хорошо, — ответил я, просматривая список, — когда человек сводит свои счеты, он не забывает ничего, наши счеты стары и длинны! Что должно быть, пусть будет! Теперь перейдем к следующему!
— Здесь список тех, кого надо щадить из дружбы или равнодушия, а вот здесь записаны города, которые готовы к восстанию, как только гонец известит их о смерти Клеопатры.
— Хорошо, а теперь, — я запнулся, — а теперь о смерти Клеопатры! Какой род смерти ты выбрала? Должен ли я убить ее собственной рукой?
— Да, господин, — ответила она, и я заметил ноту горечи в ее голосе, — фараон должен быть доволен, что его рука освободит страну от ложной царицы и развратницы и одним ударом разобьет рабские цепи Египта!
— Не говори этого, девушка, — сказал я, — ты знаешь хорошо, что я не могу радоваться; только горькая необходимость и мой обет вынуждают меня на это. Разве ее нельзя отравить? Разве нельзя подкупить одного из евнухов, чтобы он убил ее? Душа моя отворачивается от кровавого дела! Поистине, я удивляюсь, как ни ужасны ее преступления, что ты можешь так легко говорить о смерти ее, об измене той, которая так любит тебя!
— Наверное, фараон искушает меня, забывая о величии минуты! Все зависит от твоего кинжала, который прервет нить жизни Клеопатры! Слушай, Гармахис! Ты должен убить ее, ты один! Я сделала бы это сама, если бы мои руки были сильны, но они слабы! Царицу нельзя отравить, так как все, к чему она прикасается губами, каждый кусок, который она проглатывает, тщательно пробуется тремя служителями, которых нельзя подкупить.
Да и евнухи преданы ей. Двое из них, правда, поклялись нам в верности, но к третьему не подступишься.
Его следует убить после. Завтра, за три часа до полуночи, ты должен узнать ответ богов об окончательном исходе войны. Затем по моему знаку ты войдешь со мной одной в переднюю комнату помещения царицы. Корабль, на котором посланы будут приказания легионам, отплывет на рассвете из Александрии. Оставшись один с Клеопатрой, так как она хочет держать все это в тайне, ты скажешь ей о предсказании звезд. Когда она будет читать папирус, ты вонзишь ей кинжал в затылок. Но берегись, чтобы твоя воля и твоя рука не ослабели! Покончив с царицей — и, право, это будет не трудно, — ты возьмешь ее значок и выйдешь туда, где стоит евнух, — других не будет. Если бы случилось так, что евнух выкажет беспокойство, — но этого не будет, он не осмелится войти в комнату царицы, а звук убийства не долетит до него, — ты можешь убить его! Я встречу тебя, мы пойдем к Павлу. Это уже мое дело — позаботиться, чтобы он не был упрям, и я умею держать его в повиновении. Он и его солдаты отворят нам ворота, когда Сепа и пятьсот человек избранных людей, которые будут ждать, ворвутся во дворец и перебьют спящих легионеров. Все это легко устроится, если ты будешь верен себе и не позволишь страху заползти в твое сердце! Что такое один удар кинжала? Ничего, а от него зависит судьба Египта и всего мира!
— Тише, — остановил я ее, — ш-ш! Что это такое? Я слышу шаги!
Хармиона побежала к двери и, взглянув в длинный темный коридор, прислушалась. Потом сейчас же вернулась, приложив палец к губам.
— Это царица, — прошептала она торопливо, — царица, которая идет по лестнице одна. Я слышала, что она отпустила Иру. Я не могу встретиться с ней здесь в этот час, это покажется ей странным, она может заподозрить.
Что ей нужно здесь? Куда мне скрыться?
Я оглянулся вокруг. На крайнем конце комнаты находилась тяжелая занавеска, за которой в нише, вырубленной в стене, я хранил свои свитки и инструменты.
— Спеши скорее туда! — сказал я ей, и Хармиона скользнула за занавеску, задернув ее за собой.
Я сунул роковой список под платье и наклонился над мистической хартией. Теперь мне был уже слышен шелест женской одежды. Раздался тихий стук в дверь.
— Войди, кто бы ты ни был! — сказал я.
Занавес откинулся, и вошла Клеопатра в царственном одеянии, с распушенными черными волосами и священной, царственной змеей на челе.
— Поистине, Гармахис, — сказала она мне со вздохом, опускаясь в кресло, — путь к небу труден. Я устала, взбираясь по лестнице. Но мне хотелось посмотреть на тебя, мой астролог, в твоем углу!
— Высоко чту эту честь, царица! — ответил я, низко склонившись перед ней.
— Ну, как ты теперь? Твое смуглое лицо смотрит сердитым — ты слишком молод и красив для такого скучного дела, Гармахис! Как! Я вижу, ты бросил мой розовый венок между ржавыми инструментами? Цари сберегли бы этот венок и украсили бы им свои любимые диадемы, Гармахис! А ты бросил его, как негодную вещь! Что ты за человек! Подожди! Что это такое? Женский платок, клянусь Изидой! Ну, Гармахис, как же он попал сюда? Разве наши бедные платочки служат инструментами твоего высокого искусства? О, Гармахис! Не ужели я поймала тебя? Неужели ты в самом деле такая лиса?
— Нет, нет, царица Египта! — вскричал я, отвернувшись: этот платок нечаянно упал с шеи Хармионы. — По истине, я не знаю, как эта тряпка попала сюда! Быть может, его уронила одна из женщин, убиравших комнату!
— Да, да, это так! — ответила она насмешливо и засмеялась журчащим, как ручей, смехом. — Ну, разумеется, невольница, убирая комнату, уронила эту вещь — платок из тончайшего шелка, дороже золота, вышитый шелками! Я сама не постыдилась бы такого платка! По правде, он мне кажется знаком!
Она надела платок себе на шею и завязала концы его своими белыми руками.
— Несомненно, в твоих глазах это — святотатство, что платок твоей возлюбленной покоится на моей жал кой груди! Возьми его, Гармахис, возьми его и спрячь на груди, поближе к сердцу!
Я взял проклятую тряпку, бормоча что-то, вышел на высокую площадку, где я наблюдал звезды, смял ее в комок и бросил на волю ветра.
Прекрасная царица захохотала.
— Подумай, — вскричала она, — что сказала бы твоя возлюбленная, если бы видела, что ты бросил прекрасный платок, залог ее любви, на волю ветров? Быть может, ты то же сделаешь и с моим венком? Смотри, розы увяли! Брось его!
Она взяла венок и подала его мне. На минуту я был так раздражен, что хотел бросить венок вслед за платком, но одумался.
— Нет, — сказал я мягче, — это дар царицы, я сберегу его!
В это мгновение занавеска, где была спрятана Хармиона, зашевелилась. Часто после этой ночи я жалел, что произнес эти простые слова.
— Приношу благодарность "царю любви" за эту маленькую милость! — ответила Клеопатра, странно посмотрев на меня. — Довольно об этом! Пойдем на площадку — расскажи мне тайны звезд. Я всегда любила звезды! Они чисты, ярки и холодны, и так далеки от нашей суеты. Я желала бы жить там, на мрачном лоне ночи, забыть о себе и вечно смотреть в лицо пространству, озаренному сиянием звездных глаз! Кто может сказать, Гармахис, быть может, эти звезды составляют часть нашего существования, соединены с нами невидимой целью и влекут за собой нашу судьбу? Помнишь греческую легенду о том, кто сделался звездой? Может быть, это правда, и эти маленькие звездочки-души людей, которые горят ярким светом в счастливой обители неба и освещают вечную суету матери-земли. Или же это — маленькие лампады, висящие на небесном своде! Когда наступит ночь, какое-то божество, несущее мрак на своих крыльях, зажигает их бессмертным огнем, и они горят и светятся тихим светом! Научи меня этой мудрости, открой мне эти чудеса, служитель мой, потому что я невежественна. Сердце мое хочет объять это, я хотела бы все знать, мне нужен учитель!
Твердая почва была у меня под ногами, я обрадовался и, удивляясь, что Клеопатра занята столь высокими мыслями, заговорил и охотно объяснил ей все, что мог. Я сказал ей, что небо — это жидкая масса, облекающая землю, поддерживаемая эластическими столбами воздуха, что сверху находится безграничный небесный океан Нот, и планеты плавают по этому океану, подобно кораблям, оставляющим за собой искристый путь. Я рассказывал ей многое, между прочим, о планете Венера, называемой Донау, когда она сияет вечерней звездой, и Бону, когда она меркнет в предутренней мгле. Пока я стоял и говорил, смотря на звезды, она сидела, обняв руками колени и смотрела мне в лицо.
— А, — сказала она наконец, — так это Венера видна на утреннем и вечернем небе! Хорошо! Она повсюду, хотя предпочитает ночь. Но ты не любить, когда я называю эти латинские имена. Давай говорить на древнем языке Кеми, который я хорошо знаю. Я первая, заметь это, из всех Лагидов научилась ему. А теперь, — заговорила она на моем языке с легким акцентом, придававшим ему еще более прелести, — довольно о звездах: они изменчивы и, быть может, пророчат горе тебе, или мне, или сбоим вместе! Я люблю слушать, когда ты говоришь о них; ведь мрачное облако исчезает с твоего лица, оно делается спокойным и оживленным. Гармахис, ты слишком молод для такого торжественного дела. Быть может, я найду для тебя что-либо лучшее. Молодость бывает однажды. Зачем тратить се на скучные вещи? Будем думать о них, когда больше нечего будет делать. Скажи мне, сколько тебе лет, Гармахис?
