В кухне горел свет, но дверь оказалась запертой. Отец сначала отодвинул занавеску и выглянул в окно, а потом уже отпер дверь.
— Иди наверх и сейчас же ложись спать! — приказал он.
За кухонным столом сидели в полутьме четверо мужчин. Фитиль керосиновой лампы был прикручен. На секунду мальчик остановился, глядя на них, но тут же опомнился и бросился наверх.
Джой уже давно блуждал в неведомой стране сновидений. Он то и дело ворочался с боку на бок и осипшим голосом спорил с кем-то. Бенедикт скользнул в теплую постель, поближе к худенькому тельцу брата, и заснул глубоким сном.
Вдруг его словно что-то ударило, он вскочил с кровати. Джой ахнул и тоже проснулся, вынырнув из сновидений, как перепуганный пловец из глубокой воды. В комнату вбежал отец.
— Ты чего кричишь? — спросил он.
Бенедикт уставился на него.
— Папа, — сказал он, — я знаю этого человека!
— Кого? — нетерпеливо воскликнул отец.
— Человека из тюрьмы!
Теперь отец посмотрел на него долгим взглядом.
— Спи, — сказал он Джою, легонько толкнув его на подушку, потом помолчал, задумчиво вздыхая. Когда же отец заговорил снова, в его голосе, хоть он и звучал мягко и даже ласково, слышались такие непреклонные нотки, что Бенедикту невольно припомнилось, как тяжела бывает отцовская рука.
— Слушай, Бенедикт, — сказал он. — Засыпай скорей и позабудь, кого ты видел на кухне. Спи. Понял?
Бенедикт снова улегся в постель.
— Ты понял, Бенедикт? — спросил отец.
— Да, папа, — сказал тот, отворачиваясь. — Я запомню, что ты сказал.
Глаза мальчика были широко раскрыты. Отец помедлил, словно хотел что-то прибавить, потом, сказав в последний раз «спи!», ушел. А когда стихли его шаги, Бенедикт прошептал в пустоту комнаты:
— Я видел вас, Добрик! — И темнота сомкнулась над ним, заглушая его голос.
9
При свете дня ночные события показались Бенедикту неправдоподобными.
Когда он вышел утром на кухню, мать, держа Рудольфа на коленях, «размешивала кашку» у него на ладошке и с лукавой улыбкой напевала песенку, а малыш восторженно улыбался, поеживаясь в сладком ожидании. Джой мечтательно смотрел на них.
Сорока-ворона,
Кашку варила.
Деток кормила...
Рудольф засмеялся, а мать начала с серьезным видом загибать ему пальчики:
Этому дала,
Этому дала,
А этому не досталось...
Она сжала его мизинец, а потом пальцы ее быстро побежали вверх, к его подмышке, а он завизжал, захлебываясь от смеха. Джой, улыбаясь, держал малыша, а мать щекотала его и смеялась.
Бенедикт молча смотрел на веселые лица своих братьев и матери. Ему было жаль нарушить эту минуту.
Отец нагнулся над медным котлом, стоявшим на плите, — по длинной трубочке в бутылку стекали капли алкоголя. В кухне пахло жженым сахаром и суслом.
— Папа, — решился наконец Бенедикт, — мне нужны деньги.
— Закрой дверь, — сказал отец по-английски.
Бенедикт прикрыл дверь. С минуту он смотрел на отца, вспоминая, как накануне тот выглядывал в окно из-за занавески, потом отогнал это воспоминание.
— В церковной школе опять требуют плату за обучение, — упрямо продолжал Бенедикт. — Мы ведь не заплатили за прошлый год. Я имею в виду плату за Джоя, — добавил он.
— Пусть Джой, ходит в городскую школу.
Бенедикт ничего не ответил, — ему хотелось, чтобы отец заговорил на родном языке, но тот тоже умолк.
— Я должен заплатить, папа, — снова сказал Бенедикт, сдерживая поднимающееся раздражение, — Джой отстает в учебе. Я должен купить ему книги.
Ему почудилось, что всю ночь он, как в бреду, метался в постели, сжимая в руках затоптанный воротничок.
— В городской школе учебники выдают бесплатно, — ответил отец, проверяя, хорошо ли действует самогонный аппарат. — С меня берут школьный налог, — ты пойди и получи с них деньги.
— Я не допущу, чтобы Джой ходил в городскую школу! — горячо воскликнул Бенедикт. — Отец Дар сказал...
Отец выпрямился и посмотрел на него.
— Что сказал отец Дар? — насмешливо спросил он, подражая интонациям отца Дара. Как он передразнивал его накануне, когда плясал с ним вместе! Бенедикт не мог без возмущения вспомнить об этом. Он сжал кулаки, ногти впились ему в ладонь.
— Перестань, папа! — закричал он, подавшись вперед. — Ты хочешь, чтобы мы все попали в ад! — Лицо Бенедикта пылало. — Но вместо нас в ад попадешь ты сам, ты, ты!
Отец засмеялся, раздраженно повел плечами. Присев на корточки перед плитой, он повернул к мальчику голову.
— Значит, попаду в ад? — спокойно спросил он. Покачав головой, он взял пустую бутылку, осмотрел ее и подставил под трубочку.
— Заводские боссы увольняют всех человека — меня тоже увольняют. Я работаю в заводе пятнадцать лет. Теперь увольняют. За что? Ты об том не думал, нет? Почему завод увольняет нас, а? — Отец взглянул на Бенедикта и погрозил ему пальцем. — Ты сказал мне, за что? — продолжал он на ломаном английском языке. — Ты не знал? Ты и не думал об этом! А я скажу тебе! Теперь они говорят: мистер Блуманис, приходите, продавайте нам дом. Почему? — крикнул он вдруг так громко, что кошка соскочила с подоконника и шмыгнула под печку.
Бенедикт горько сжал губы.
— Иди! — с жаром вскричал его отец. — Иди спроси у отца Дара, что мне теперь делать? А он пусть спросит у бога! — Отец ткнул пальцем в лоб. — Чего-то у тебя не хватает вот здесь! — Он покачал головой и безнадежно пожал плечами. — Несем деньги священнику, он строит дом, ест досыта, — а сами что? Сами ходим — одни дыры! — Отец показал на свои драные штаны. Он смотрел на Бенедикта, и тот даже в полумраке кухни, где монотонно, как сверчок, тикал будильник, увидел в серых глазах отца такое горькое разочарование — почти презрение... — Ты говоришь: папа, дай денег Джою в школу. А я отвечаю: где мы возьмем деньги на еду? — Отец простер перед собой руки. — За что? — спросил он по-литовски, потом тихо, уже не глядя на Бенедикта, повторил: — За что?
В комнате воцарилось молчание. Слышалось лишь мурлыканье кошки, прикорнувшей под печкой. Бенедикт выпрямился и проговорил, опустив голову:
— Но дом мы не продадим!
Отец бегло взглянул на него.
— Это ты говоришь! — Он вытащил из-под змеевика бутылку, завернул ее в газету.
— Отнеси мистеру Дрогробусу, — сказал он. — И купи учебники.
Отец протянул Бенедикту бутылку. Отводя взгляд, Бенедикт взял ее и вышел из дому.
Ему хотелось унести бутылку подальше в поле и разбить о камень!
Под вечер мальчик вышел из дома и побрел по Тенистой улице, пересек Кукушкину аллею. Дым навис над долиной, как сизая тень; на улицах было тихо; со стороны Рва доносились крики мальчишек, игравших в бейсбол. Бенедикту захотелось присоединиться к ним, и он постоял, прислушиваясь к их веселым голосам. Воздух был тих и спокоен, но от мусорной печи, как всегда, доносилось отвратительное зловоние: там жгли бумагу, кости, тряпки, дохлых животных. Бенедикт повернул обратно и пошел по Кукушкиной аллее мимо стойл, куда сердитые мальчишки загоняли больших, громко мычащих коров, стегая их хворостинами по измазанным в навозе бокам. Над заборами свешивались цветущие кисти сирени, в небе уже засветился бледный месяц.
Бенедикт остановился у дома, который, как и соседние, стоял, чуть отступив от пыльной дороги, и был окружен сломанной изгородью. Калитка под деревянной аркой открывалась в палисадник, где вдоль изгороди и по сторонам дорожки росли темно-лиловые ирисы.
— Эй, Бенни! — раздался резкий, пронзительный голос.
Бенедикт обернулся. По переулку к нему шла длинноногая, худая девчонка с русыми косичками за спиной.
— Ты что здесь ходишь?
Бенедикт спрятал сверток за спину.
— Да ничего, — сказал он, — просто мне здесь ближе.
— А куда ближе?
— А никуда, — отрезал он.
— Несешь моему старику самогон? — догадалась она.
— Нет!
— А что за спиной прячешь?
— Не твое собачье дело! — огрызнулся Бенедикт.
— Смотри-ка, да ты ругаешься! — Она была явно довольна.
Он закрыл глаза, стиснул зубы.
— Во всяком случае, отец сказал, что больше не будет покупать самогон. Его уволили с завода.
Бенедикт посмотрел на нее.
— Что? — буркнул он.
— А потому тащи самогон обратно — или пей сам! — сказала она. — Вот придут полисмены и сцапают твоего старика за то, что он его делает. Я-то знаю.
— Дура! — сказал Бенедикт.
Девчонка вошла в палисадник и захлопнула калитку.
— А я знаю, — запела она, выпячивая губы. — А я знаю то, чего ты не знаешь.
Она была как дьявольское наваждение; он не мог заставить себя уйти. Он стоял, заложив руки за спину, и смотрел на нее. Она влезла на забор, веселая, злая, — все на свете было ей нипочем!
