Поярков приказал людям строить зимовье. Нетерпеливый письменный голова двинулся к дикому Даурскому камню на лыжах и нартах и с вершины Станового хребта увидел рубежи Пегой орды. Однако добраться до Зеи всем отрядом в 1643 году не удалось.
В 1644 году на реке Умлекане, что впадала в Зею, поярковский отряд выстроил крепостцу. В наскоро сколоченном зимовье Поярков сделал записи для будущей «скаски» о владеньях Пегой орды. Он узнал о Зее, ее притоках и сам проходил устья Брянды, Гилюя и Ура (Перфильев говорил в Якутске, что именно на Уре-реке залегает серебряная руда).
В верхнем течении Зеи стояли селения и города Пегой орды. Но разве можно было назвать ордой оседлых людей-земледельцев, носящих шелковое платье?
По старой сибирской привычке Василий Поярков пытался взять заложников и скоро взял в аманаты даурского князца Доптыула. С удивлением рассматривали русские стрельцы первого увиденного ими даура — с косой на макушке, облаченного в шелковый кафтан. Поярков приставал к князцу с расспросами: где дауры берут серебро? Доптыул в ответ разъяснил, что местных руд дауры не знают и не ищут, а серебряные изделия достают из Китая.
Василий Поярков узнал, что дауры едят на серебре, ходят в шелках, ловят соболей, делают бумагу, добывают постное масло, которое куда как идет к огурцу. Кстати сказать, оголодавшие в якутской стране служилые с жадностью слушали рассказы о богатствах Пегой орды. Здесь было все — и огурцы, и дыни, и свинина, и курятина, просо и яблоки, пшеничная мука и виноград, вино. Ясно, что поярковской ватаге Даурия показалась землей обетованной.
Поярков был умен. Теребя бороду, письменный голова соображал: пусть «в даурах» он не сыщет ни дорогих камней, ни синей краски, ни серебряной руды. Но, если верить рассказам «языков», он нашел богатства куда более дорогие, чем серебро. Зачем теперь везти хлеб и другие припасы из Тобольска в Якутск? Пегая орда — ближе. Пусть на Лене хлеб тоже сеют; это не повредит делу, а в основном пшеницу можно будет доставлять в Якутск из даурских земель.
Пока Поярков обдумывал все это, у дружины не было даже куска хлеба. Воинам нечего было есть.
Понимая, что на гостеприимство даур рассчитывать пока трудно, Поярков размышлял, как продержаться у рубежа Пегой орды до ледохода, когда можно будет пригнать грузы с Гономского зимовья. Он разделил скудные остатки муки между спутниками; каждый до весны должен был кормиться 30 фунтами хлеба.
Вскоре обессилевшие люди стали есть сосновую кору, добывать какие-то коренья. Но ни кора, ни клубни из промерзшей земли не спасали от гибели. Князец Доптыул смог в конце концов бежать из умлеканского острожка. Очевидно, это он, движимый чувством мести, указал своим соотечественникам, где отсиживались голодавшие русские. К острожку все чаще и чаще стали подходить дауры.
Поярков не хотел сдаваться. Грохотала чугунная пушка, гремели пищали, и тела даур падали на мерзлый луг у стены острожка.
Люди с нетерпением ждали весны, когда можно будет есть и корни трав. Но пришла весна, зазеленела трава, а весь луг перед крепостцей вдруг выгорел от неосторожности служилого, разводившего костер среди высохшей прошлогодней травы. Сердце Пояркова все больше каменело при виде человеческих страданий.
Приди Поярков в Якутск с неудачей, покайся, поваляйся в ногах у воеводы, ему было бы прощено если не все, то многое. Поярков мог бы быть только смещен для службы в каком-нибудь Киренссе, его могли бы послать для сбора ясака на Лену… И это все.
Но Поярков не повернул обратно за Даурский камень. Как призрак, возникла его дружина над Пегой ордой. Стоя на носу дощаника, с пищалью за плечами, с длинным якутским копьем в руке, с тульским мечом за зырянским цветным поясом, Поярков оглядывал новые просторы. В острожке на Умлекане он оставил сорок трупов умерших от голода спутников.
Дауры на Зее выходили из своих городов, ругали поярковцев, не давая им высаживаться на зейские берега. Поярков сжимал зубы — слишком истощены и измучены были его люди.
Но вот впереди заблестело мощное русло новой реки. Это был заветный Шилкар, как называли его тунгусы, — это был великий Амур!
В устье Зеи поярковская вольница разделилась, и 26 отважных людей пошли вперед к устью Шилкара. Но на отряд напали воины племени джючеров, которые, подобно даурам, сеяли хлеб и разводили скот. Оголодавшие, измученные люди не могли быть хорошими бойцами, и в ожесточенной битве погибли почти все в живых осталось лишь два человека.
В глубоком раздумье сидел Поярков после того, как услышал вести о гибели «передовщиков» под мечами джючеров. Десять служилых пали у стен Молдыкидича, сорок умерли голодной смертью на Умлекане, и теперь снова тяжелая потеря…
Но Поярков не сдавался. С остатками изнуренного отряда он двинулся к устью Амура. Четыре дня плыли казаки и охочие люди мимо земель «пашенных джючеров».
Это был тот же рай земной — с грецкими орехами, яблоками и гречневой кашей. Но вскоре начались владения ачанов и катков. Кто они были? Ученые, разбирая отчеты Пояркова, впоследствии решили, что ачаны не кто иные, как гольды. Тут было все больше похоже на знакомый Пояркову сибирский Север. Та же вечная пища — рыба, то же бесхлебье, а мясо — одна лишь свинина.
Якутские удальцы видели жилища ачанов, украшенные перьями орлов, видели людей, одетых в раскрашенные рыбьи кожи. Ложем их служили груды лисьих и собольих шкур. Китайское серебро было у ачанов в ходу; они делали из него кольца, которые носили не только в ушах, но и в носу. Две недели Поярков смотрел на все эти ачанские чудеса…
Потом темная амурская вода понесла казачьи лодки мимо гиляцких земель, где жили «рыбьекожие люди» — еще непонятнее ачанов. Поярков был убежден, что эти свирепые дикари живут в великой дружбе с медведями и даже ездят на них. Где было знать письменному голове, что гиляки приручали медведей не для езды на них, а ради языческих празднеств, где рекой лилась ворвань и рисовая водка, а медведю воздавались божеские почести. После таких праздников медведя обычно сажали в сани, вывозили на речной лед и там… расстреливали из луков. Видел ли Поярков в низовьях Амура глыбу мрамора с таинственными знаками, каменный стол, осыпь древнего щебня у подножий языческих памятников? И как ни учен был для своего времени письменный голова, где ему было прочесть таинственное санскритское заклинание: «Ом мани падме хум» («О ты, сокровище, покоящееся на лотосе»), выбитое на мраморе. Скорее всего Поярков ругал «поганое» язычество, оставившее здесь столь непонятные письмена. Во всяком случае, таинственные знаки, начертанные на мраморе, существовали здесь, когда Поярков совершал свой поход к устью Амура.
…Устье амурское было не за горами. Высокие берега, покрытые лесом, песчаные наносы в протоке великой реки представились взорам якутской вольницы. Поярков долго не мог выбрать места, где можно было бы высадиться для зимовья, — вокруг были великие топи.
Но скоро на берегу Амура застучали топоры, и в дальней земле у берега Восточного океана выросло русское зимовье. Здесь Поярков мог отдыхать от даурских тягот, греться у костра, писать свои «скаски».
«Те землицы людны и хлебны, и соболины, и всякого зверя много, а те реки рыбны, и государевым ратным людям в той землице хлебной скудости ни в чем не будет», — выводил прилежным полууставом письменный голова. Он писал о том, каких неведомых людей «оленных тунгусов улагирей» довелось встретить ему на Брянде-реке, о «тунгусах-биралах» на Силимбе (Селемдже). (Это было первое сведение о народе бирарах.)
«А окончины у них бумажные…» — доносил Поярков якутским, тобольским и московским стольникам, прельщая их богатствами Пегой орды.
«Там в походы ходить и пашенных хлебных сидячих людей под царскую руку перевесть можно, и в вечном холопстве укрепить, и ясак с них собирать…»
Пояркову все мерещились даурские соболя, амурская красная рыба. Сообщал он также о «богдойском хане», до владений которого надо ехать конем шесть недель от реки Селемджи, и о силе его — «бой де у того хана огненный и лучной…».
В своих «скасках» Поярков предлагал воеводам не бросать дела с Пегой ордой, ставить в ее землях новые острожки.
Наступил 1645 год… За своими письменными занятиями Поярков не забывал и «рыбьекожих» людей гиляцкой страны. Двадцать сороков соболей, шесть собольих шуб промыслил он в ясак у гиляков.
Говорили ли ему гиляки о Торокае, или Сахалян анча гата, — острове Устья Черной реки? Туда «рыбьекожие» люди плавали на легких берестяных лодках к своим родичам — островным гилякам.
И где было Пояркову знать, что он едва не замкнул цепь первых европейских исследований на Тихом океане. Ведь он плыл по Амуру к океану навстречу голландским кораблям из Батавии, которые были посланы к Японии в тот год, когда Поярков пустился из Якутска в Пегую орду. Совсем незадолго до выхода поярковцев в устье Амура вымпелы голландских судов развевались у берегов Сахалина и посланцы Ван-Димена разглядывали темные морские просторы.
