В пылу первого в моей жизни сражения я даже не замечал, как вокруг меня падали тела раненых и убитых моряков. Забравшись в укромный уголок, я не отрывал взора от нашего капитана, с героическим хладнокровием командовавшего на мостике. Но не менее меня поразил мой беспокойный хозяин, который охрипшим голосом воодушевлял на подвиг офицеров и матросов. «Ну-ну, – подумал я про себя, – вот бы увидела тебя сейчас донья Франсиска».
Признаюсь, дорогой читатель, порой я испытывал такой невыносимый страх, что готов был спрятаться на дно трюма, а то, подгоняемый лихорадочным любопытством, наблюдал за всеми перипетиями боя из самых опасных мест на корабле. Но оставим в покое мою скромную персону, лучше я поведаю вам о самой страшной минуте боя с «Викторией». «Тринидад» нанес ей уже очень большой урон, как вдруг «Темерери», совершив изумительный маневр, встал между нами и загородил собой своего флагмана от наших залпов. Затем, не мешкая, прошел у нас под кормой и отрезал от остальной эскадры. «Буцентавр» в пылу боя подошел очень близко к неприятелю; он чуть не касался его своими реями; из-за этого в нашем строю образовалась брешь, куда и устремился «Темерери». Сделав поворот фордевинд, он очутился у нашего целехонького бакборта и разрядил по нему все свои пушки. В ту же минуту «Нептун» и другой английский линейный корабль, заняв место «Виктории», которая, в свою очередь, повернула и стала с подветренной стороны, в мгновение ока окружили «Тринидад» и принялись молотить по нему с двух сторон. По исказившемуся лицу дона Алонсо, по страшному гневу Уриарте, по неистовым ругательствам и проклятьям матросов, друзей Марсиаля, я понял, что мы погибли, и мысль о нашем поражении наполнила скорбью мою душу. Строй союзной эскадры был прорезан в нескольких местах; после неразумного поворота фордевинд наш боевой порядок пришел в совершеннейший беспорядок. Мы оказались в окружении врагов, чья артиллерия обрушила на нас с «Буцентавром» целый шквал ядер и картечи. «Августин», «Эрот» и «Леандро» дрались далеко от нас, почти в таких же стесненных условиях. А «Тринидад» и флагман нашей эскадры, потеряв управление и попав в кровавую ловушку, измышленную гением Нельсона, оставили всякую мысль о победе и героически сражались, помышляя лишь о том, чтобы умереть с честью.
Седые волосы, венчающие сегодня мою голову, встают дыбом при воспоминании о тех ужасных часах, особенно от двух до четырех пополудни. Корабли представлялись мне уже не слепыми орудиями войны, а послушными воле людей, живыми чудовищами, сражающимися своими гигантскими крыльями-парусами и огнедышащими пастями пушек. Мое воображение наделило этих чудовищ жизнью, я до сих пор словно вижу, как они подкрадываются друг к другу, вступают в бой, яростно изрыгают огонь из своих пушек, бесстрашно схватываются на абордаж, медленно отступают, чтобы, передохнув, наброситься с новыми силами и сломить сопротивление врага. Мне кажется, я и сейчас вижу, как они корчатся от боли, когда их ранят, или издают предсмертный воинственный клич, словно не теряющий благородства гладиатор перед близкой кончиной. Мне чудится, будто я слышу крики матросов, словно вырывающиеся из единой разъяренной глотки: порой это воинственный клич, порой глухой стон отчаяния, предвестник скорой гибели; то ликующий гимн близкой победы, то бешеное проклятье, после которого наступает гнетущая, мертвая тишина, свидетельница позорного поражения.
«Сантисима Тринидад» являл собой ужасающую картину. Корабль лишился управления и не мог двинуться с места. Все наши усилия были направлены лишь к одному – заряжать как можно скорее пушки и хоть так отвечать врагу, который непрестанно громил нас своими батареями. Английские ядра, подобно огромным невидимым когтям, терзали нашу оснастку. Обломки мачт и рей, обрывки парусов, целые снопы вант и канатов, исковерканные блоки, куски железа и обшивки корабля, сорванные и сметенные вражескими ядрами, сплошь устилали палубу, так что некуда было ступить. То и дело на палубы или за борт валились десятки людей; ругань и богохульства сражающихся матросов мешались со стонами и криками раненых, и нельзя было разобрать, то ли поносят бога умирающие, то ли взывают к нему страждущие.
По мере своих сил я помогал переносить раненых в трюм, где помещался лазарет. Некоторые умирали прямо у меня на руках, не получив никакого облегчения, другим же страдальцам предстояло перенести мучительные операции, прежде чем они могли надеяться на какой-либо покой. Кроме этой печальной обязанности, на мою долю выпала честь помогать плотникам, которые с великой поспешностью накладывали заплаты на пробоины в бортах, но в силу моего тщедушного сложения эта помощь не была столь действенной, как мне бы хотелось.
Несмотря на песок, потоки крови растекались по палубе, образуя причудливые мрачные рисунки. Ядра, выпущенные почти в упор, производили страшный урон, нередко по палубе катились тела с напрочь снесенной головой, если сила удара не обрушивала жертву сразу в море, где в пучине волн затихали последние проблески жизни. Другие ядра попадали в мачты, в снасти, в надстройки, поднимая тучи обломков и щепок, которые ранили, словно стрелы. Ружейный огонь с марса и картечь тоже наносили большой урон, смерть от них наступала не так быстро, но зато муки были нестерпимы, и уже не оставалось ни одного человека, которого бы не отметала вражеская пуля или осколок…
Разбитая, сломленная команда – душа корабля, почуявшая свое поражение, – погибала, не в силах нанести ответный удар, отчаянно сражаясь, как и сам героический корабль, трещавший под залпами вражеских батарей. Я чувствовал, как корабль никнет в неравной борьбе, как скрипят его блоки, трещат и ломаются бимсы и переборки, словно корчась от боли, а палуба, грохоча, ходит ходуном под ногами, точно весь огромный корабль дрожит от негодования и боли, передавшейся ему от команды. А тем временем вода устремилась в тысячи щелей и пробоин изрешеченного корпуса, наполняя трюм.
«Буцентавр» – флагманский корабль – сдался у нас на глазах. Вильнев спустил свой флаг. Что же оставалось делать другим кораблям, после того как сдался сам командующий эскадрой? Французский национальный флаг исчез с кормы этого гордого корабля, и смолкли его пушки. «Сан Августин» и «Эрот» еще продолжали борьбу, а принадлежащие к авангарду «Громовержец» и «Нептун», пришедшие к нам на помощь, предприняли напрасную попытку освободить нас из вражеского окружения. Я видел бой, разгоревшийся в непосредственной близости к «Сантисима Тринидад», что же касается последних кораблей в строю, то их совсем невозможно было разглядеть. Ветер, казалось, замер, и дым окутал нас густыми белыми клубами, так что ничего нельзя было разобрать вокруг. Мы едва различали оснастку сражавшихся поодаль кораблей, в наших глазах они выросли до невероятных размеров, не знаю, то ли по причине неких оптических явлений, то ли из-за неописуемого страха, обуявшего всех нас.
На мгновение густой дым рассеялся, но, боже, что послужило тому причиной! Невероятной силы взрыв, сильнее одновременного залпа из нескольких тысяч пушек, потряс воздух, повергнув всех в ужас. Когда этот адский грохот достиг нашего слуха, густая пелена дыма разверзлась, и в ослепительно ясной синеве перед нашими взорами открылась широкая панорама сражения двух флотов. Ужасающий взрыв этот раздался в южной части моря, там, где находился наш арьергард.
– Взорвался корабль, – воскликнули все в один голос. Мнения тут же разделились; многие предполагали, что взорвались «Санта Анна», «Аргонавт», «Ильдефонсо» или «Багама». Только потом мы узнали, что взлетел на воздух французский корабль «Ахиллес». Страшный взрыв тысячей обломков разметал по небу и морю то, что недавно было прекрасным семидесятичетырехпушечным кораблем с командой в шестьсот человек. Но через несколько минут после этого несчастья мы уже думали только о себе. После того как сдался «Буцентавр», весь вражеский огонь обрушился на наш корабль, гибель которого тоже была уже предрешена. Энтузиазм первых минут боя угас во мне, и мое сердце наполнилось ужасом, парализовавшим всю мою волю, все мои чувства, кроме любопытства. Это чувство было столь непреодолимым, что я пробирался в самые опасные места. Моя скромная помощь уже никому не была нужна, раненых уже никто не относил в трюм: так их было много; а пушки нуждались лишь в тех, у кого хватало сил заряжать их. Среди этих самоотверженных героев я увидел Марсиаля, который кричал, командовал и исполнял – сколько позволяла его деревяшка – различные обязанности, воплощая в своем лице боцмана, матроса, бомбардира, плотника и еще десятки других профессий, которые требовались в эти страшные минуты. Я никогда не мог даже себе представить, сколько различных дел может исполнять этот искалеченный матрос, прозванный Полчеловека. Обломок мачты ранил его в голову, и залитое кровью лицо придавало ему жуткий вид. Я видел, как он всасывал губами липкую жижу, стекавшую по лицу, и, чертыхаясь, сплевывал ее за борт, словно желая поразить этими кровавыми плевками наших врагов.
