Холлес, Хэзльриг, Строд один за другим поднимались и, под одобрительные крики палаты, с гневом отвергали возведенные на них обвинения. Попытка напугать парламент, арестовав неугодных членов, — да можно ли представить себе более грубое покушение на парламентские привилегии? Подобное посягательство на освященные веками права гораздо легче подвести под определение государственной измены.
Затем очередь дошла до Гемпдена.
Он начал, по своему обыкновению, негромко, но в голосе его было столько сдерживаемой страсти, такой пронзительный свет шел со дна глубоких глазниц, что палата притихла.
— Мистер спикер! Джентльмены! Надо ли еще говорить о фальшивости этих обвинений — их вздорность ясна каждому из нас. Я хочу сказать о другом. Долг каждого подданного — повиноваться своему королю. И каждый из нас до последней возможности хотел бы оставаться добрым и лояльным подданным. Но что бы мы сделали, спрашиваю я вас, если бы не дурные советники и злокозненные министры, а сам король отдал приказ, явно направленный против истинной веры или древнейших и главных законов нашей страны? — Рот его сжался в короткую черту, почти исчез на бледном, гладко выбритом лице. Пауза тянулась невыносимо, натягивала напряжение до звона в ушах. — Я глубоко убежден, что повиноваться такому приказу было бы преступлением. Добрым и лояльным подданным мог бы считать себя только тот, кто решительно отказал бы в повиновении.
Наступила мертвая тишина.
Высказать вслух подобное — на это до сих пор никто еще не осмелился. Открыто призвать к сопротивлению королевской воле! Для этого нужно было либо впасть в отчаяние, либо чувствовать за собой реальную силу; говорить так имело смысл лишь в том случае, если бы на площади перед Вестминстером стояли полки лондонской милиции, откликнувшейся на призыв парламента.
Но полков не было.
Они не появились и в полдень, когда в заседании был объявлен часовой перерыв.
Правда, и королевского приказа они тоже не выполнили — не выставили патрулей на улицы Сити. Но могло ли такое пассивное сопротивление послужить защитой против вооруженной толпы кавалеров, стекавшихся сейчас к Уайтхоллу? Офицеры распущенной армии, личные вассалы короля, искатели приключений, профессиональные рубаки, солдаты конвоя. Вернувшийся оттуда Файнес насчитал до четырехсот человек, вооруженных до зубов. Судя по репликам, которыми они обменивались, по негромко отдаваемым командам, по взглядам, бросаемым в сторону дворца, они ждали только знака.
Потом пришла страшная весть: король решил лично явиться в парламент и арестовать пятерых обвиненных.
Поднялся страшный шум.
Никто не высказывал сомнения в достоверности известия — тому, что сообщал Пим, привыкли верить. Кроме того, все уже считали короля способным и на такое. Спорили о том, что следует делать пятерым.
— Удалиться! — кричали одни. — Укрыться в Сити!
— Остаться! Мы будем защищаться! Они не посмеют! — кричали другие.
Смятение было таким всеобщим, что лишь сидевшие у самого входа обратили внимание на офицера, который тяжело дыша взбежал по лестнице, ведшей из Большого зала в палату, и стал в дверях. Файнес поспешно подошел к нему, обменялся несколькими словами и побежал через весь зал к креслу спикера. Тот, выслушав его, побледнел и поднялся:
— Джентльмены! Король во главе вооруженного отряда идет сюда. Он будет с минуты на минуту. Предлагаю пятерым обвиненным немедленно удалиться.
Лес рук поднялся в ответ на его слова.
Пим, Гемпден, Хэзльриг, Холлес один за другим быстро двинулись к задним дверям, через которые можно было попасть к реке, к причалу, к заготовленной лодке.
Там, где сидел Строд, началась какая-то возня — друзья пытались оторвать его от скамьи.
— Я не уйду! — кричал он. — Своим уходом мы признаем себя виновными. Оставьте меня. Пусть моя кровь на этом полу запечатлеет мою невиновность!
Со стороны Большого зала раздался глухой шум, топот множества ног, звон оружия. Строда наконец оторвали и силой увлекли вслед за ушедшими. В наступившей тишине было слышно, как вооруженная толпа заполняет лестницу, вестибюль. Потом всем знакомый, с легким заиканием голос произнес:
— Под страхом смерти запрещаю кому бы то ни было следовать за мной дальше!
Двери распахнулись, вошел король.
Кавалеры теснились за его спиной в маленьком вестибюле, задние напирали на передних. Многие скинули плащи, открыто держали руки на эфесах шпаг, на рукоятках пистолетов. Разгоряченные лица дышали злобой и любопытством. Волна холодного воздуха, принесенного с улицы, прошла по залу, подхватила бумаги на столе парламентских клерков.
Общины обнажили головы.
Король тоже снял шляпу и прошел вперед.
— Мистер спикер, на некоторое время я должен занять ваше место.
Он поднялся по ступеням мимо кланяющегося спикера, но в кресло не сел, а повернулся и обвел ряды долгим взглядом.
— Джентльмены! Я огорчен случаем, приведшим меня сюда. Вчера я послал своего поверенного со стражей с поручением арестовать некоторых лиц, обвиненных по моему повелению в государственной измене. Я ожидал от вас повиновения, а не послания с протестом. Ни один английский король не заботился так о поддержании ваших привилегий, как я. Но вы должны знать, что в случае государственной измены привилегий не остается ни для кого. Есть здесь кто-нибудь из обвиненных?
Никто ему не ответил. Кромвелю с его места было видно, как молодой Рошворт, помощник клерка, стараясь остаться незамеченным, записывает речь короля.
— У меня нет уверенности в том, что, пока этим людям позволено будет здесь оставаться, палата общин сможет вернуться на тот прямой путь, на котором я бы искренне желал ее видеть. Я прибыл сказать, чтобы мне их выдали, где бы они ни находились. Мистер спикер, где они?
Рука спикера дернулась, словно пытаясь прикрыть его от удара; потом, подняв лицо, он неловко рухнул перед королем на колени:
— Ваше величество! Здесь у меня нет глаз, чтобы видеть, и языка, чтобы говорить, пока это не прикажет мне палата, которой я служу. Всеподданнейше умоляю простить мне, что я не могу дать иного ответа на ваш вопрос.
Он поник, склонив голову, прижав руку к груди.
— Ну хорошо, хорошо, — отмахнулся король. — Мои глаза не хуже ваших. Здесь ли мистер Пим?
Снова гробовое молчание.
— Мистер Гемпден?.. Мистер Холлес?..
Толпившиеся в дверях кавалеры вытягивали головы, чтобы лучше видеть ряды сидевших на скамьях.
— Итак, я вижу, что птицы улетели. — Королю с трудом удавалось за небрежностью тона скрывать смущение и растерянность. — Надеюсь, вы их пришлете мне, как только они возвратятся. Заверяю вас королевским словом, что я не имел намерения употреблять силу и буду действовать против них законными средствами. Не хочу более мешать вам, но повторяю: если вы не пришлете их, я приму свои меры.
Он надел шляпу и двинулся к выходу.
Спикер, не вставая с колеи, смотрел ему вслед.
Словно туча шла за королем по рядам — общины покрывали головы. Кромвель чувствовал, что еще немного, и бессильное бешенство, клокотавшее в нем все это время, задушит его, раздавит гортань. Пересохший язык не слушался его, и он едва узнал свой голос, хрипло прорезавший тишину:
— Привилегию!
— Привилегию! Парламентскую неприкосновенность! — раздалось в других концах зала. — Наши права!
Король, не оглядываясь, прошел между расступившимися кавалерами. Они сомкнулись за ним и, бормоча угрозы, попятились прочь из вестибюля, вниз по лестнице, смешались с теми, кто ждал в Большом зале.
Файнес, отирая пот со лба и щек, опустился рядом с Кромвелем на свободное место и прошептал:
— Они отплыли благополучно. Народ на причале отвязал все остальные лодки, чтобы никто не мог пуститься в погоню.
Ошеломленная всем происшедшим, палата разошлась, не обсуждая больше никаких вопросов, не сделав даже распоряжений насчет следующих заседаний.
6 января, 1642«Город и обе палаты парламента находятся в таком смятении, что мы опасаемся восстания. Вчера его величество прибыл в Сити без конвоя и обратился с милостивой речью к лорд-мэру и собравшимся в Гилд-холле членам городского совета. Многие стали кричать, прося его величество восстановить привилегии парламента, на что он мягко отвечал, что и сам не имеет иных желаний, но что он должен делать различие между парламентом и некоторыми недостойными членами его, злоумышлявшими против его особы и против доброго согласия между ним и народом. Поэтому он должен найти их и найдет, чтобы предать правосудию, которое будет осуществляться законным порядком, и никак не иначе. Когда он возвращался потом из Сити в Уайтхолл, враждебная толпа следовала за его каретой, выкрикивая снова и снова „Привилегии парламента!“, что произвело, я полагаю, тягостное впечатление на короля, так что он рад был вернуться к себе во дворец».
