Пётр милостиво разрешил. Гарнизон оставил крепостцу.
Ключ к Неве, к её устью был проложен. Шлиссельбург — так гордо назвал Пётр своё новое приобретение.
Оставалось выйти к самому морю...
Как раз в то самое время, когда в Стамбуле начал обосновываться новый посол Петра, Пётр Андреевич Толстой, царь стал потихоньку приобретать силой оружия и другие русские земли, когда-то захваченные шведами.
Устье Невы сторожила ещё одна крепость шведов — Ниеншанц. Её следовало взять, иначе к вольному морю было не пробиться: слишком уж дорожили шведы своим северным морем, считали его только своим, внутренним, морем.
И снова Петр сам пошёл в поход против этой крепости. Борис Петрович Шереметев выступил лесами к Ниеншанцу, а Пётр с несколькими своими сподвижниками да верным Александром Меншиковым двигался водой.
Крепостца тоже была небольшая, но сильно укреплённая да, кроме того, очень разрослась — до четырёхсот домов составляли её посад.
Ниеншанц запирал выход в Балтийское море. Пётр в небольшой лодке отправился осмотреть всё устье Невы, все берега.
С крепости дали по нему несколько выстрелов, да то недолёт, то перелёт. Но фонтаны взметнувшейся воды обеспокоили Петра — он повернул к берегу и тем же вечером приказал поставить пушки против крепости. Сам расставлял, намечал, куда и как должны падать ядра, и тут же начал обстрел.
Весь вечер гремели пушки, ещё и после полуночи, благо светло было как днём из-за северного лета, падали на крепость ядра.
Утром не выдержали шведы, вышли из крепости и отдались на милость Петра. Теперь уже русский царь, помня, что его чуть не потопили в реке, не позволил взять с собой пушки, вооружение, а оставил офицерам лишь их шпажонки.
Но тем дело не кончилось. На помощь к сдавшейся крепости, хоть и с опозданием, резво шли шведские корабли — два больших парусника, шнява[14] да огромный бот с солдатами.
Пушки на их бортах свидетельствовали о большой силе, грозно вздымались флаги и штандарты шведского короля.
У русских пушек не было.
Бесшабашный, отважный, как и сам царь, Александр Меншиков с усмешкой сказал царю:
— А мы, яко тати, подкрадёмся, да на борта, да переколем всю команду...
План Петру понравился, хоть и сильно воспротивился ему Борис Петрович Шереметев. А ну как в бою заколют русского царя — с кого спрос? С него, военачальника, что не сумел удержать царя в безопасности.
Но Пётр много не разговаривал: посадил в большие лодки два своих верных полка, сам встал во главе и Александра Меншикова поместил рядом на банке[15].
Как удалось русским незаметно подгрести к шведским кораблям, одному Богу известно, только шведы не сумели сделать из пушек даже одного выстрела.
Взобрались на борта судов солдаты, Пётр — впереди всех, перекололи команды, захватили суда и поставили их в свой строй...
И как же радовался Пётр после этого боя! Даже голова его несколько поутихла, тряслась еле заметно... Но ему подали пакет с несколькими размокшими в воде письмами. Тут-то он и узнал, что его возлюбленная, Анна Монс, которой он уже прочил звание русской царицы, не только изменяла ему с саксонским посланником, но ещё и рассказывала секреты русской армии, известные ей от самого Петра.
Долго сидел он над этими размокшими письмами: саксонский посланник нечаянно утонул при осаде Шлиссельбурга, а письма почему-то не вынул из своего кармана.
Анна Монс... Как забыть эту вертлявую, развязную, но ласковую и обходительную девчонку! Пётр так рьяно танцевал с ней, так прикипел к ней душой, так резко отличал её от русских красавиц, медлительных, неповоротливых, стыдливых и вечно пугающихся...
И жена его, Евдокия Лопухина, была такой — слишком стыдливой, скромной, слишком пышной и неповоротливой в постели, хоть и любила его как будто, — и не позволила бы себе не то, что преступной связи, даже писульки любовной.
Но не пристало его сердце к жене, хоть и родила она ему сына, Алексея, а после поездки по дальним странам велел он заточить её в монастырь, несмотря на то, что она долго противилась этому...
Анна Монс... Пожалуй, первая его любовь и страсть, первая его нежность и верность этой любви. А вот поди ж ты, не судьба.
Пётр не раздумывал долго — заточить в тюрьму на три года за измену не царю, не любовнику, а России.
Он знал за собой эту торопливость и неразборчивость в любовных играх. Видел девушку или женщину, понравилась — задирал юбки, бросался со страстью, выдыхался, отваливался и шёл досыпать в свой походный шатёр.
Редко имел женщин дважды, а вот Анну любил, щадил...
Но позволить себе страдать Пётр не мог. Сразу поехал осматривать всё устье Невы, что теперь принадлежало ему, и на островке Ниен-Саари, который в горечи от неловкой кончины любовной связи с Монс назвал весёлым островом — Люст-Эйланд, заложил новый город.
Велел наскоро поставить деревянную крепостцу с шестью бастионами, заложить деревянную же церковь во имя Петра и Павла, а поблизости и домик для себя — две крохотные комнатушки с низенькими потолками, сенями и крошечной кухонькой.
Обили эти покои выбеленной холстиной, внесли простую постель, стол да пару стульев — вот и готово жильё для нового городского бытия русского царя.
Зато объездил Пётр все берега Невы, указал, где поставить гостиный двор, пристань, государев хороший дворец, разбить при нём сад, а места для домов знатных людей повелел отводить по мере надобности.
И всё ему было некогда.
Съездил осмотреть Нинбург и Копорье, занятые Шереметевым, и, едва приехал туда, услышал, что идут на них шведы, собравшие тысячу двести солдат под началом боевого старого генерала Кронинга.
И тоже не стал ждать. Двинулся навстречу с полками гвардии да конниками-драгунами и встретил у реки Сестры. Шведы не ожидали столь быстрого и сильного отпора и убрались.
И тогда мысль о северном городе, в самом устье Невы, захватила Петра целиком. На морской мели приказал выстроить крепость в тридцати вёрстах от нового города. Сам вымерял мелководье, сам ставил вешки для новой крепости, сам закладывал гавань и портовые сооружения.
Сам, всегда и всюду сам.
Даже когда Борис Петрович Шереметев сообщил ему, что приступил к осаде Дерпта, он не выдержал. Бросил всё, примчался к войску Шереметева, осмотрел все укрепления и осадные сооружения, нашёл, что всё сделано не так, как он бы это сделал, разнёс всё своё воинское начальство за медлительность, за неумение предугадать неожиданности.
Безропотно посматривал на грозного царя из-под густых нависших бровей Борис Петрович Шереметев, опасливо косился на толстую суковатую палку в его руках, но возражать не решился и только покорно выполнял то, что требовал царь.
А Пётр разместил пушки по-своему, заставив солдат тащить их чуть ли не на своём горбу, расставил так, чтобы сильнее действовала канонада, и принудил работать каждого канонира от всей души.
Странно, но едва появлялся царь на позициях, казалось, и сил и мужества добавлялось у солдат. Прямо на глазах у Петра разбили они палисад, окружавший город, захватив заодно и несколько пушек. Пётр обратил их к городу, и шведские пушки разбили ворота шведского города.
Тринадцать часов длился этот упорный тяжёлый бой. Но ворвались русские в город, пробились к самому центру, и взъерошенный бледный комендант велел трубить к сдаче.
Радостный и разрумянившийся Пётр без шляпы и шпаги носился на коне по взятому Дерпту, велел милостиво отпустить весь гарнизон, так упорно сопротивлявшийся, однако теперь уже без знамён и пушек.
И только к самому вечеру вспомнил, что не ел с самого утра. Повернулся к своим двенадцати денщикам, неизменно сопровождавшим его во всех передвижениях, и коротко приказал:
— Ячменную...
Его поняли с полуслова. Никто и не заикнулся, что Борис Петрович Шереметев уже приготовил обильный и сладостный стол, ждал, что царь сядет за соусы и жареные индейки.
А Пётр присел на обрубок бревна где-то во дворе комендантского дома и поставил на колени котелок с ячменной кашей. Это была его любимая еда, и все соусы в мире мог бы он променять на эту кашу.
Но едва ковырнул своей походной ложкой в котелке и поднёс её ко рту, как тут же выплюнул. Каша пахла горелым, была пересолена, а ячменные зёрна слились в однообразную тюрю.
Голова Петра затряслась ещё больше, лицо исказила невероятно безобразная гримаса.
— Повесить, — еле выговорил он, преодолевая болезненную судорогу. — Повесить! — выкрикнул он сквозь наваливающуюся черноту и упал с обрубка бревна.
Денщики подскочили, растянули тело Петра, бьющееся в припадке, укрыли древним толстым тулупом и держали так, пока оно не перестало биться.
Знали, что, едва отойдёт, будет спать, потому и подложили под голову плоскую кожаную подушку, чуть набитую соломой, ещё накинули сверху большую толстую холстину и уселись по сторонам царя сторожить его тяжкий сон...
