Гендриков не замечал, что смех уже давно затих, офицеры начали расходиться по другим комнатам, от греха подальше.
Его, хлыща немецкой крови, – не зря же его и Генриховым звали, – несло неудержимо:
– Казак-мазница – он кто? Он хлоп, свиней пасти пригодный…
За пиршественным столом почти уже никого не оставалось, все от стыда поразошлись, когда подполковник, говоривший с одним из своих офицеров, вдруг остановился, прислушался – неспешным шагом подошел к столу и взял непотребного за шиворот:
– Свинопас? Казак? Мазница? Во-он из полка!… Граф Гендриков уже летел носом к порогу, когда настигло его последнее слово:
– Секундантов!
Офицеры обомлели, прянули обратно в пиршественный зал. Добро бы кто подрался на кулаках или на чем другом, хоть и с командиром полка, – чести под добрый смех не убавилось бы. Забава еще с петровских времен. Правда, с тех времен начала и мода европейская проникать – дуэли показательные устраивать; мода укоренялась, от безделья забавляла. Лейб-гвардии Измайловский полк, под истинным командирством самой Императрицы, нечасто в походы из Петербурга выходил, сабли ржавели, потому что на боку болтались куцые, парадные шпажонки. Выгнать офицера из дамского полка?.. Граф Разумовский, конечно, был командиром этого полка, но назначать и выгонять офицеров мог только с соизволения Государыни. Это знал Разумовский, это распрекрасно знали и офицеры, многие из которых еще до него служили в полку. Измайловец – это особое звание, жалованное Императрицей, кто может отменить его?
Назревал скандал. Пир, само собой, был сорван.
Весть, как мокрый апрельский вихрь, разнеслась по салонам Петербурга. Когда на второй день Кирилл Разумовский зашел во дворец, предварительно к брату, тот хмуро посетовал:
– Да-а, жаль, что я не могу офицеру надрать потылицу…
Кирилл присел, но вина пить не стал: в добром виде следовало предстать перед Государыней. Он и то предварительно известил об этом барона Черкасова, чего раньше не делал. Барон немало удивился, но пообещал доложить Государыне, как она встанет ото сна. А когда встанет? Этого никто никогда не знал. Во всяком случае, не раньше пополудни. Может, сегодня и не слишком залежится, поскольку бала или чего другого ввечеру не происходило. Однако времени ой-ей-ей!… Чтоб убить его как-нибудь, да к тому же без вина, Кирилл заговорил о семейных делах, черниговских:
– Надо бы навестить нашу статс-даму… Да и сестер. Как-то они там?
Мать Наталья Демьяновна уже дважды живала при дворе. Первый раз – во время венчания голштинского племянника Елизаветы с Цербст-Дорнбургской нищей герцогинькой, при крещении названной Екатериной; второй раз – при коронации самой Елизаветы Петровны. Еще при первом свидании шинкарка Наталья Демьяновна, под шепот придворных дам, была возведена, наперекор всем, в придворный чин статс-дамы. Да и Елизавета Петровна, при своем путешествии к Киеву, успела побывать на родине Алексея Григорьевича, целый месяц провела в пирах и забавах и в Козельце, и в подаренном имении, названном в честь сына Алексеевщиной. Мало ли у сосланного фельдмаршала Миниха осталось имений в Малороссии?! Почти все они получили новых хозяев – Разумовских. Графов Разумовских! Поскольку оба сына Натальи Демьяновны были в этом звании, так и она ж графиня. Государыня при своем гостеванье на Черниговщине обласкала и дочек – Агафью, Алку, Верку. А племянница Авдотья, красивая и расторопная, была уже в Петербурге, во фрейлинах, и замужем за сынком канцлера Бестужева. Коль недолюбливала Елизавета Петровна канцлера за его настырный, деловой характер да коль сговорились они с «другом нелицемерным», Алексеюшком, – как откажешь в свадебке? Никак нельзя. К тому ж Авдотья так полюбилась, что Елизавета Петровна без нее и шагу ступить не могла.
Вот и сейчас, пока братья судачили о делах черниговских, фрейлина быстролетной птицей влетела, по-свойски и без чинов устами Государыни приказала:
– Нечего рассиживаться! Кирилла – к Государыне!
Обратно на той же легкой ножке. Кирилл одно успел сказать старшему брату:
– Пожалуй, у меня будет время погостить у матери… Не до скончания ли века?..
– Ну-у, заладил!… У Елизаветушки гнев на милость быстро сходит. Ненароком и я там объявлюсь. Однако ж веди себя подобающе!
С этим напутствием он и пошел догонять фрейлину Авдотью. Да разве догонишь! В приемной зале Государыня ждала, не в личных покоях, это не обещало ничего хорошего. И барон Черкасов, проведя к восседавшей за служебным столом Государыне, по обычаю вон не вышел, с письменными приладами устроился у бокового столика. Никак записывать разговор? Уму непостижимо!
Кирилл Григорьевич исполнил весь придворный этикет, то есть с тройным поклоном подошел к грозному столу и остановился в двух шагах. Сесть не предлагали. Елизавета Петровна, ласковая Государыня, в завзятого канцеляриста обратилась, что-то выводила пером на листе гербовной бумаги. Хоть и издали, но Кирилл рассмотрел: попусту водит, кляксы какие-то ставит. Наконец надоело – перо в его сторону стрелой татарской полетело, с вихревым вопросом:
– Не много ль берешь на себя, Кирила?
Ни камергерства, ни президентства, ни гетманства, ни подполковника – просто Кирила. Так обычно в ссылку угоняют. Он ниже, чем от порога, поклонился:
– Сколько повелите, ваше императорское величество. Не более того.
Спокойный тон только разозлил Государыню. Краем глаза Кирилл видел, что барон Черкасов скрипит пером. Не со зла своего, по должности.
– И Божий гнев не страшит?
– Божьего гнева, раб недостойный, боюсь, а еще больше – гнева вашего императорского величества.
– Кто повелел тебе выгонять из полка, да при всех-то офицерах позорить графа Гендрикова?
Заминка с ответом вышла. Страшно было выговорить необходимое слово.
– Кто?!
Тут уж с полным раболепством:
– Никто…
Взмах руки, изгоняющей из кабинета.
– Так признаешь вины свои? Поклон лбом до самой столешницы:
– Вины мои безмерны, признаю, ваше императорское величество…
На какой-то миг задумалась, потупилась Государыня, но тут же вскинула светло-золотистую голову, никогда не знавшую пудры:
– Ага, безмерные! Так что же мне с тобой делать?.. Увидел, увидел барон Черкасов что-то такое, приговорное, в изменившемся лице Государыни, обмакнул в чернильнице свою остро отточенную гусыню, – почему-то не любил гусаков, гусынь предпочитал, – вышколенный личный секретарь изготовился записать неизбежный приговор… но тут задняя Дверь, соединявшая эту половину дворца с половиной первого камерге-ра, бесшумно растворилась, и вошедший Алексей Григорьевич с беспечным смехом спросил:
– А помните ли вы, моя Государыня, что такое потылица?..
Елизавета, сбитая с толку, глянула было на него – но как можно было глядеть на своего домашнего камергера?
– Потылица? Что еще за оказия?..
– Оказия… вот именно так оказалась! – Алексей Григорьевич, не спрашивая дозволения, подошел к ручке, а потом, эту же ручку приподняв, приударил ею по своей вспененной кружевами шее. – Вот она, потылица всякого верноподданного. Не будь братец в офицерском звании, я бы его покрепче поучил, своей-то рукой! – Рука была хоть и белоснежно выхоленная, но мускульная. – Ох задал бы!…
Елизавета Петровна вспомнила рассказы про прежнее ученье Кирилла. Чуток, но улыбнулась:
– Так, поди, болезно?
– Как не болеть! Но ежели от царской ручки, так быстро заживает. Подь сюда!… – Левой притянул братца носом к столу, а правой, все еще державшей царскую ручку, преизрядно хлопнул по склоненной шее.
– Так ведь больно ж!…
– Ах, Государыня! Простите. Но как иначе можно показать эту экзекуцию?..
– Экзекуция, говоришь? – не спешила Елизавета Петровна выдергивать свою ручку из холеной ручищи домашнего камергера. – Так она на правах строжайшего наказания?
– Наистрожайшие права! Уж я ль вас буду обманывать, моя Государыня?..
– Знаю, что не будешь, друг нелицемерный… умора, право, с вами! А ты чего там торчишь? – барона Черкасова вдруг как впервые увидела. – Ступай… да фрейлин для отрады пощипли!
Барон Черкасов с облегчением ретировался. А Государыня с неким всполохом вспомнила:
– Все разговоры, разговоры, а обедал ли ты, Алек-сеюшка?
– Вас дожидался, Елизаветушка. Думал, как исполните государственные-то дела…
– Исполнила уже, не видишь? – чуть было опять не осердилась. – Прикажи подавать обед на своей половине.
– При двух приборах?
– При трех… дурак несообразный! – вздернула она от стола голову Кирилла и в лоб чмокнула. – Пойду пока переоденусь.
Алексей Григорьевич проводил до дверей, выводивших в будуар, и вернулся к торчавшему у стола братцу:
– Да-а, потылица… Выручает даже графьев. Пойдем – погуторим на пустые брюхи. Менее часу на сборы к обеду не уйдут.
