Новиков повернулся к Воронцову всей своей огромной фигурой:
– Однако, Александр Романович, знания получить ещё не значит иметь возможность их применить на пользу отечеству. Вам ведомо, что дворянство само учиться не хочет, за малым исключением, а народ к науке и к службе государственной не подпускает… От сего многие гибнут таланты…
Воронцов вскинул на него умные глаза.
– Уже дворянство стало колебаться в своих убеждениях, люди среднего звания проникли в это сословие. Пройдёт малое время, и из подлого народа выделятся многие деятели. И сейчас тому есть примеры…
Радищев слушал нахмурившись, хотя и любил Воронцова – первого своего покровителя.
– Разрешите сказать вам, Александр Романович, что не всякой натуре свойственно сие ожидание, когда огонь возмущения горит в душе… Что же касаемо примеров, то иногда бывает и наоборот. Бывает, что из подлого звания человек своими великими способностями достигает высокой власти, а что с того… Если сам он тонет в роскоши, в чревоугодии, в сластолюбии, в жажде обогащения…
Воронцов усмехнулся:
– А вот, кажется, ваш пример идёт к нам навстречу…
К ним медленно шёл Безбородко, держа под руку графа Чернышёва. Канцлер находился в том благодушном состоянии, в котором бывает человек великолепного здоровья после весёлого ужина.
– А, – сказал он, – господин помощник начальника Санкт-Петербургской таможни, слышал я о вас, слышал…
– Что же вы обо мне слышали, ваше сиятельство? – спросил Радищев.
– Слышал я, что от сотворения мира ускоре были установлены таможни. И начальники сих таможен получили от них великие прибытки. Вы же первый от сотворения мира чиновник таможни, который не берёт, взяток, и оттого государству великие убытки. Ибо купцам приходится вместо одного человека давать взятки нескольким, а то и вовсе везти товары мимо таможни…
Александр Романович Воронцов рассмеялся:
– Вы, конечно, Александр Андреевич, шутить изволите?
– Нисколько, – ответил Безбородко, опускаясь в кресло и усаживая рядом с собой главнокомандующего. – Я людин, которые тютюн не курят, горилки не пьют и за жинками не ухаживают, очень боюсь… Уси сии страсти открыты и могут подлежать надзору. Если же человек как бы страстей не имеет и ушёл в глубь себя – плохо! Що-нибудь придумает такое, до чего нам и вовек не додуматься. – И он, усмехаясь, так пристально посмотрел на Радищева, что тот невольно опустил глаза.
– Простите, ваше сиятельство, – сказал Новиков тихо, но твёрдо. – Мне кажется, что кроме сих низменных страстей человеку свойственны и благородные чувства – жажда науки и просвещения, любовь к отечеству, желание сделать государство своё сильным и счастливым.
– Свойственны, – подтвердил Безбородко, – однако государство подобно высокой башне – що видно сидящему наверху, не может видеть находящийся внизу, и наоборот, стоящий у самой вершины иногда рассматривает с облаков происходящее на земле и не ведает действительного положения вещей.
Александр Романович вздохнул.
– Государем, который знал действительное состояние народа и мог смотреть в будущее, был вечныя памяти Пётр Первый.
Безбородко пожевал губами.
– Бул. Однако же Россия тогда являлась потентатом[48] малым, тилько входящим в круг народов европейских. Ныне же государство наше огромно, великая его сила возбуждает зависть и ярость Европы. К тому же мы государство молодое, величие нашего народа – в будущих веках. Старые же империи – Гишпания, Франция, Священная Римская империя, сиречь Австрия, Оттоманская Порта – токмо имеют блистательную внешность, гисторию, но уже клонятся к упадку. Отсюда их к нам ненависть и недоброжелательство. – Он вздохнул. – Да, государством руководить треба, учитывая всю совокупность обстоятельств, внутренних и внешних, – сие трудно! – Безбородко хитро посмотрел на Новикова и Радищева. – Мечтания, прожекты – це одно, а жизнь со всеми ея сложностями и препятствиями – другое… – Он повернулся к Воронцову. – А ты, Александр Романович, надолго приехав в Москву?
Воронцов посмотрел в сторону.
– В имении хочу пожить, на природе. Получил разрешение от ея величества отбыть в отпуск на год…
Безбородко покачал головой:
– Так, так, так… Стало, и ты в опале… Да, время такое меланхолическое. Ну что же, Захар Григорьевич, пойдём, пора нам, старикам, на боковую…
Он встал и, кивнув головой на прощание, пошёл переваливаясь, сопровождаемый главнокомандующим. Воронцов тоже поднялся:
– Пора и мне. Прощайте, Александр Николаевич! Вы когда в Санкт-Петербург уезжаете?
– Завтра.
– Может быть, и застанете ещё ея величество. Она собирается в путешествие во вновь приобретённые области Юга и в Тавриду. Подготовка к сему путешествию и его причина сейчас занимают всю Европу… До свидания, Николай Иванович, хочу вам на прощание сказать – поберегитесь. – Он наклонился к уху Новикова. – И если есть у вас книги, выпущенные без дозволения цензуры, уничтожьте!..
Воронцов попрощался с ними и пошёл прочь, гордо закинув седую голову.
Последние гости разъехались. Новиков взял руку Радищева:
– Увидимся ли мы ещё, Александр Николаевич?
Радищев задумался.
– Не знаю. Скажу лишь, что молчать стало тяжело, а говорить нельзя…
Новиков вздохнул:
– Что же, будем делать каждый по-своему то, что нам подсказывают совесть и любовь к отечеству и нашему народу.
Они молча вышли на улицу. Было совсем светло. Птицы пели в московских садах. Отъезжали последние кареты. Из подъезда выскочила молодая красавица в белом бальном платье с помятыми живыми розами, приколотыми к корсажу, с голыми плечами, обнажённой шеей и непокрытой головой. Она взглянула на небо, окрашенное полоской зари, вдохнула полной грудью пахучий свежий воздух, взмахнула обнажёнными руками, украшенными драгоценными перстнями и браслетами, и сказала:
– Как хорошо!
Подлетела карета, с громом упала железная подножка. Лошади, подрагивая на утреннем холодке под шёлковой сеткой, стояли, скосив глаза. Потом захлопнулась дверца, лакей в шляпе с пером вскочил на облучок, и всё исчезло в туманном воздухе, как сказочное видение…
Радищев обнял на прощанье Новикова и медленно пошёл через Иверские ворота на Красную площадь. Зубчатые кремлёвские стены и древние башни резко выделялись на розовом небе, по которому плыли рваные облака.
Он свернул на Никольскую. Около Синодальной типографии сторожа с трещотками за поясами открывали рогатки.[49] Прошёл мимо фонарщик с лестницей – тушить редкие, отстоявшие на десять сажен друг от друга фонари. По бревенчатой мостовой прогрохотал волочок[50] с седоком, укутанным фартуком. Седок, видимо прогулявший всю ночь купец, покачивался при каждом толчке. В Заиконоспасской духовной академии уже звонили к ранней обедне. В греческом Николаевском монастыре, в часовне святого Николая, и в древнем Богоявленском монастыре, в часовне святого Пантелеймона, зажигали свечи, сонные монахи с кружками в руках ожидали первых молящихся.
Радищев дошёл до Шереметевского подворья, где помещался дворянский гостиный двор, поднялся по каменной лестнице на второй этаж. Слуга, подметавший коридор, побежал отворять ему номер. В сводчатой большой полутёмной комнате пахло сыростью и мышами. Александр Николаевич бросил плащ и шляпу на кресло и прилёг на диван. Разговор с Безбородко и Воронцовым напомнил о том, при каких обстоятельствах он впервые столкнулся с канцлером.
Год тому назад, в конце июля 1786 года, французская военная эскадра прибыла в Кронштадт. На судах было много различных товаров, но ещё больше ожидало в порту. Командир эскадры маркиз де ля Галисоньер заявил, что королевские французские военные суда не могут подлежать таможенному досмотру и предназначенные для них товары должны быть беспрепятственно доставлены на корабли эскадры. Начальник Кронштадтской таможни отказался признать за военными судами право провозить коммерческие грузы и заявил, что не пропустит их без оформления и оплаты пошлин. Суда стояли в порту, таможня установила за ними бдительный надзор. Дать разрешение на свободный пропуск товаров мог помимо императрицы только один человек – президент Коммерц-коллегии, сенатор, член Совета при высочайшем дворе граф Александр Романович Воронцов.
Но французский посол граф Луи Филипп Сегюр д'Агессо очень хорошо знал Александра Романовича. Иностранные дипломаты, банкиры и купцы старались по возможности избегать Воронцова и действовать помимо него, окольными путями. Один из них о нём писал так:
«Граф Александр Романович Воронцов принадлежит к богатому и могущественному роду. Он получил прекрасное образование и, будучи человеком проницательным и умным, с юных лет сделал блестящую карьеру в качестве поверенного в делах при Венском дворе, а потом полномочного министра в Лондоне и Амстердаме. В двадцать семь лет он стал сенатором, камергером, а затем президентом Коммерц-коллегии и членом Совета при императрице. Следует при этом принять во внимание, что ни он, ни его брат, нынешний посол в Лондоне, никогда не признавали Екатерину Вторую законной императрицей, но только мужеубийцей, незаконно захватившей престол. Оба брата почти порвали отношения со своей сестрой – президентом Академии наук Екатериной Дашковой, считая её соучастницей в перевороте и убийстве Петра Третьего. Александр Воронцов числится открытым врагом всемогущего Потёмкина, которого почитает за обыкновенного парвеню,[51] хотя и не лишённого способностей.
