Наконец все решено. Ведьму сажают на коня. Руки у нее связаны, и она крепко прикручена к седлу. Для верности мы держим в руке конец веревки, обвязанной вокруг ее пояса. Уже ей не вырваться.
Мы переправляемся через залив на большой плоскодонке и на другом берегу въезжаем в Сэн-Валери. Быстро проезжаем через город от Нижних ворот до Верхних. Уже жители выскакивают из домов, но мы пришпориваем коней, мчимся как молния. За нашими спинами глухой гул толпы, нам вдогонку летят камни, но мы уже проскочили город. Перед нами бесконечные пустынные поля, и среди них чуть заметная тропа.
Мокрый снег хлещет нам в лицо, лошади скользят по гололедице. По серому небу с жалобным кликом летят какие-то дикие птицы. Стаи ворон тяжело взлетают при нашем приближении.
В этот день мы проезжаем через шесть деревушек. Люди лениво смотрят на нас с порога своих хижин. Что, если ведьма крикнет им свое имя, откроется им? Мы тесней обступаем ее и подгоняем коней.
Проклятая дорога! За семь часов мы едва успеваем проехать семь лье до города Э. А в окрестных лесах водятся банды арманьяков — всякие беглые подмастерья, крестьяне, деревенские цирюльники. Что, если сейчас они окружат нас?
Поднимается густой туман, ничего впереди не видно.
Что за крик?
Нет, это кричат кулики.
Наконец мы вступаем в Э. На ночь мы запираем ведьму в Львиной яме — тюремной башне. Следующая ночь в подземелье замка Арк.
Еще день.
Мы едем старой римской дорогой — Дорогой фей. Ведьма, совсем замученная, сидит смирнёхонько, повисла на своих веревках. Видать, закоченела до костей в своем коротеньком красно-зеленом шелковом плаще. Ведь ее поймали в Компьене летом, в летней одежде. Плащ от снега совсем промок, хоть выжимай, и липнет к телу. А ночами в сырых камнях темниц тоже не пришлось ей отогреться.
Мне становится жалко ведьму. Но я сейчас же спохватываюсь. Жалеть ведьм — это большой грех.
Теперь уже недолго.
В самую ночь под рождество мы въезжаем в Руан.
Глава шестая
ГОВОРИТ ПЬЕР КОШОН
Я — Пьер Кошон, епископ Бовэ, канцлер королевы Англии, ректор Парижского университета.
И теперь, когда Жанна в руках англичан и надежно заключена в башне руанского замка, мне предстоит судить ее и, взвесив все показания, по справедливости постановить, от добра она или от зла.
Но что такое добро и что такое зло?
Есть истинные пророки, слышавшие голос бога, и лжепророки, слышавшие голос дьявола.
Как их различить?
Лишь по тому, что они нам вещают и каковы последствия их вестей, потому что сказано в священном писании: «Не бывает дурных плодов от доброго древа».
Когда в Пуатье пытались установить истину, присутствовавший там ученый богослов, вершина познаний в подобных делах, епископ Жан Жерсон, постановил, что она девушка разумная и набожная. Повинуясь своим голосам, Жанна освободила Орлеан и короновала дофина — это добро для арманьяков. Но для англичан это зло.
Чашки весов равны и не колеблются, но я бросаю на них еще одну крупинку зла, того зла, которое она причинила мне.
Она взяла Бовэ, и я потерял свое епископство и доходы города Суассон. Она лишила меня доходов Компьена, находившегося под моей духовной властью. Из-за нее потерял я деньги и власть. И это плохо. Это зло.
Чашка весов клонится, клонится. И без суда могу я осудить Жанну по всей моей справедливости.
Но мое решение должно быть убедительно для всех людей и на все времена. Чтобы опозорило Жанну и ее короля в глазах всего света, и никто уже не смел поклоняться ей, и верить ей, и коронация стала бы кощунством и недействительна.
И, чтобы все это так и стало, я начинаю торжественный процесс осуждения и выбираю состав суда. В него входят инквизитор и сорок епископов, аббатов и докторов церковного права.
Герцог Бедфорд, регент Франции, поручая мне ведение процесса, выразил сомнение, удастся ли мне доказать виновность Жанны. Я улыбнулся — у меня были свои основания отомстить ей — и я сказал:
— Не беспокойтесь. Это будет прекрасный процесс.
Благодарный, он вручил мне на расходы более ста тысяч золотом, и я расписался в их получении.
Он это знал, и я знаю, что этот процесс противозаконен. Жанна взята в плен в бою и с оружием в руках. По закону надлежит отпустить ее за выкуп или держать в плену бесконечно. Но нельзя судить и нельзя присуждать к казни.
Я продал закон, и англичане купили его.
Что со мной? Я вдруг спохватываюсь, что, пока я все это обдумывал, я сидел в моем кресле сгорбившись, опираясь локтями на колени, подперев ладонями щеки, и мой язык, высунувшись изо рта, облизывал губы. Небесные святые, помогите мне! Точь-в-точь так же сидит на высоком парапете в соборе Парижской богоматери каменный, неподвижный отец лжи и источник зла — дьявол...
И вот начинается процесс, и Жанну вводят в залу суда. Её стриженые волосы отросли и падают ей на глаза. Её лицо не умыто — ведь я распорядился, чтобы воды ей едва хватало утолить жажду. Её одежда, недавно богатая и яркая, запачкалась и истерта цепями. Но она не смущена своим видом, она движется прямая и гордая, будто особа королевской крови. Её цепи звенят по каменным плитам пола, а она приближается, высоко подняв голову,— рыцарь без страха и упрека.
На мгновение мной овладевает холодный страх, будто весь мир упрекает меня и до скончания веков мое имя будет проклято.
Но тотчас все мое существо наполняется бурным весельем. Такое я чувствовал, когда еще мальчишкой случалось мне драться. Мой противник шел на меня, засучив рукава и сжав кулаки, здоровенный, сильный, выше меня на голову, а я знал, что сейчас подставлю ему подножку и он шлепнется лицом на камни и в кровь расквасит нос.
Я нагибаюсь вперед и с улыбкой, ласково спрашиваю:
— Твое имя и прозвище?
Она отвечает:
— На моей родине звали меня Жаннетой, во Франции — Жанной. Никаких прозвищ я не знаю.
Я ожидал, что она назовет себя посланницей неба, божьей дочерью, и на этом я ее поймаю. Но она почуяла ловушку и обошла ее.
Я говорю:
— Поклянись отвечать правдиво на все вопросы о твоей вере и о всем другом, что ты знаешь.
Она отвечает:
— О моем отце и матери и о всем, что я делала на дорогах Франции, я охотно клянусь говорить. Но о моих голосах я ничего не открою. И даже если вы мне отрубите голову, я ничего не скажу, потому что это тайна.
Я говорю терпеливо, скучающим голосом:
— Клянись просто и без условий. Она отвечает:
— Поразмыслите как следует о том, что вы собираетесь спрашивать, вы, мой судья. Потому что вы берете на себя большую ответственность.
И тогда, чтобы усыпить ее внимание, я начинаю ее расспрашивать о ее родителях и детских играх, о священном дубе в Домреми, о том, как она с подружками сплетала венки и вешала их на его ветвях. Понемногу, незаметно я перехожу к ее голосам. Ее лицо светлеет, и, увлекшись, она говорит:
— Я слышала голоса в полдень, летом, в саду моего отца, когда звонили колокола.
Колокола? Студентом в Парижском университете я тоже слушал колокола. Они перекликались, то вступая, то отступая, ведя свою сложную мелодию, хоровод небесных сфер. Тонкие дисканты перебивали друг друга, торопливо вознося свои детские голоса. И тревожные удары большого колокола, от которого сотрясались стены моей кельи.
Я тоже слышал голоса, но я знал, что это звонарь Собора богоматери дергает веревки колоколов.
Жанна говорит:
— Я поняла, что это голоса ангелов, святой Маргариты и святой Катерины.
— Как же ты узнала, что это они? Как ты различала их друг от друга?
Жанна хмурится и повторяет:
— Я знала, что это они, и я их различала.
— Но как это?
— Я узнала их, потому что они назвали мне свои имена.
— Но, Жанна, ведь имена ничего не значат. Они могли обмануть тебя. Подали они тебе какой-нибудь знак, что это действительно они?
— Я вам сказала, что это они. Если хотите, верьте мне.
Я продолжаю допрос, отвлекая ее внимание мелкими подробностями, утомляя ее и раздражая, стараясь добиться признания, что ее голоса не от бога.
— А в каком виде они являлись?
— Их головы были увенчаны коронами. Я видела их лица.
— А волосы у них есть?
— Конечно! С чего бы им стричься.
— А эти волосы длинные и обильные?
— Я не знаю. Я не знаю, есть ли у них руки и другие видимые члены тела. И об их одеждах я не буду говорить, потому что я о них ничего не знаю. Но я видела их лица, и они говорили со мной, и я понимала.
— Как же они могли говорить, если у них нет тела?
— У них прекрасный, нежный и кроткий голос. Они говорят по-французски.
— А по-английски они не говорят?
