По сравнению с утром аромат уда ослабел, но в городе по-прежнему воняло, как в лазарете после битвы. Мункэ мрачно подумал о ранах, которые видал в своей жизни, – воспаленные и блестящие от гноя. Нужна смелость и твердая рука, чтобы очистить такую рану; зато после болезненного надреза начнется заживление. Мункэ улыбнулся на ходу. Твердой рукою станет он.
К наступлению темноты Каракорум загудел. По приказу Мункэ воины отрядами по десять-двадцать человек проникли в город и прочесали каждую улицу, осмотрев имущество каждой семьи. При малейших признаках сопротивления хозяев вытаскивали на улицу, прилюдно избивали и бросали лежать на дороге до тех пор, пока осмелевшая родня не выползала и не забирала их обратно. Иные целую ночь валялись там, где их бросили.
Ложа больных и те обыскивали – а вдруг где спрятано золото или серебро. Больных вытряхивали из постелей и заставляли стоять на холоде, пока воины не закончат. Многие кашляли и дрожали, с бессильной апатией наблюдая за бесчинствами. Больше других пострадали цзиньские семьи, но и ювелиры-мусульмане за ночь потеряли все свое добро – от сырья до готовых украшений, выставленных на продажу. По идее, все, что изъяли, следовало описывать, а на деле ценности исчезали за пазухами дэли, которые воины носили поверх доспехов.
Рассвет не принес передышки – лишь выявил масштаб погромов. На каждой улице валялось по трупу, город оглашал плач женщин и детей.
Центром погромов стал дворец – точнее, роскошные покои придворных и фаворитов Гуюка. Их жены либо достались воинам Мункэ, либо угодили за городские ворота к своим мужьям. Атрибуты высоких должностей уничтожили – и гобелены, и буддийские скульптуры. Впрочем, во дворце зачистка проходила под личным надзором Мункэ. Все ценное аккуратно собирали и складывали в подвалах, прочее сжигали на огромных уличных кострах.
На второй вечер после возвращения в город орлок вызвал в зал для приемов двух военачальников, которым доверял больше других. Илугея и Нояна он считал настоящими монголами, выросшими с луками в руках. Ни тот, ни другой не поддавались цзиньским веяниям. Впрочем, уже и поддавшиеся спешно брили голову и избавлялись от немонгольских вещей. Мункэ недвусмысленно выразил свою волю, когда плетью выгнал из города цзиньских писцов.
Сам факт встречи с военачальниками в отсутствие иноземных чиновников, которые фиксировали бы сказанное, был решительным отказом от наследия Гуюка. Яо Шу Мункэ пощадил, но не желал допускать старика на собрание, пока обсуждается главное. Прежний хан наделал уйму долгов, а ведь их нужно выплачивать. Лишь небесному отцу известно, как Гуюк умудрился столько занять, при том что казна пустует. Встревоженные купцы уже осаждали Мункэ просьбами расплатиться по распискам. Орлок поморщился. Отобранное у цзиньцев покроет большинство долгов Гуюка, но это значит остаться без средств на многие месяцы. Честь обязывала расплатиться, к тому же Мункэ нуждался в благоволении купцов и в их товаре. Оказывается, дело хана не только громить врагов.
Мункэ еще не понял, правильно ли поступил, согнав всех придворных с насиженных мест. Он подозревал, что Яо Шу закидает его мелкими проблемами – хотя бы потому, что не одобряет этот шаг. Ну и пусть, воспоминания о забавах с хлыстом грели Мункэ душу. Он должен был показать, что не такой, как Гуюк, и что отныне Каракорум принадлежит монголам.
– К Дорегене людей отправили? – спросил орлок Нояна.
Военачальник гордо стоял перед ним в традиционном дэли, лицо его лоснилось от свежего бараньего жира. Он явился без доспехов, а меч Мункэ разрешил оставить. В отличие от Гуюка и Угэдэя, своего окружения орлок не боялся.
– Да, господин, отправили. Как выполнят задание, они сразу мне сообщат.
– А как насчет Огуль-Каймиш, жены Гуюка? – спросил Мункэ, переведя взгляд на Илугея.
Прежде чем ответить, тот поджал губы.
– Эта проблема… еще не решена, господин. Я посылал воинов к ней в покои. Их не впустили, а я подумал, что вам не захочется поднимать шум. До завтра она непременно выйдет.
Мункэ не отреагировал на эти слова, и Илугей вспотел под взглядом его желтых глаз. Наконец орлок кивнул.
– Как ты, Илугей, выполняешь мои приказы, меня не касается. Доложи, когда все будет готово.
– Да, господин, – отозвался тот и вздохнул с облегчением.
Мункэ отвернулся, и Илугей заговорил снова:
– Огуль-Каймиш… в городе любят, господин мой. Везде только и говорят о ее беременности. Могут начаться волнения.
Орлок зыркнул на потного старика.
– Так вытащи ее из покоев ночью. Избавься от нее, Илугей, это мой приказ.
– Да, господин. – Военачальник пожевал губу. – Огуль-Каймиш не расстается с двумя служанками. Если верить сплетням, та, что постарше, разбирается в травах и древних обрядах. Думаю, не околдовала ли она госпожу своими заклинаниями.
– Я ничего не слышал… – Мункэ осекся. – Да, Илугей. Повод хороший. Раскопай правду. Колдовство – злодеяние серьезное. Если обвиним Огуль-Каймиш в колдовстве, никто за нее не вступится.
Он отпустил военачальников и вызвал Яо Шу. Нелегка жизнь будущего хана, но Мункэ избрал себе высокую цель. Он вскроет гноящуюся рану, и та очистится. Всего через несколько месяцев он будет править монгольской империей без цзиньской скверны в самом ее сердце. Прекрасная мечта! Сверкающими от счастья глазами Мункэ смотрел, как ему кланяется Яо Шу.
Дорегене сидела в летнем дворце своего мужа. Тишину зала нарушало лишь негромкое шипение лампы. Опрятный белый дэли, новые туфли из белого полотна, седые волосы убраны назад так, что из парных заколок не выскальзывает ни пряди. Украшений не осталось: Дорегене все раздала. В такое время о прошлом думать не хотелось, а о настоящем не получалось. Она столько плакала по Гуюку, что болели глаза, но сейчас в душе воцарилось спокойствие. Слуг тоже не осталось. Когда ей сообщили, что по дороге из Каракорума идут воины, у Дорегене сердце екнуло. В летнем дворце жили двенадцать слуг, кое-кого она знала десятилетиями. Со слезами на глазах госпожа отдала им все золото и серебро, которое сумела найти, и отпустила. Она не сомневалась: воины Мункэ перебьют их, когда явятся сюда. Дорегене слышала о расправах, проводимых орлоком в городе, и даже подробности отдельных казней. Мункэ избавлялся от тех, кто поддерживал Гуюка, и она не удивилась, что он послал к ней воинов; чувствовала только усталость.
Когда слуги разошлись, Дорегене устроилась в самом спокойном месте дворца и устремила взгляд на закат. Пуститься в бега не позволял возраст, даже если бы она надеялась избавиться от преследователей. Как странно смотреть в глаза неминуемой смерти, хотя ни страха, ни злости не было. Дорегене совсем недавно потеряла любимого сына и слишком сильно по нему горевала, чтобы жалеть себя. Она чувствовала себя обессиленной, как человек, переживший сильный шторм: он способен лишь судорожно дышать и отлеживаться на камнях, глядя прямо перед собой.
Из ночного сумрака донеслись голоса воинов Мункэ: они подъехали и спешились. Дорегене слышала тихие звуки, от хруста сапог по камням до звона упряжи и доспехов. Она подняла голову, вспоминая лучшие годы. Угэдэй, ее муж, был хорошим человеком и хорошим ханом, но мстительная судьба не дала ему пожить. Не погибни он… Дорегене вздохнула. Не погибни Угэдэй, она не ждала бы смерти, брошенная всеми во дворце, который знал счастливые дни. Дорегене подумала о розовых кустах, подаренных ей Угэдэем. Без присмотра они одичают. Женщина размышляла то об одном, то о другом, прислушиваясь к приближающимся шагам.
Гордился бы Угэдэй Гуюком? Дорегене сомневалась. Великим человеком ее сын не был. Лишенная будущего, она четче видела прошлое: сколько ошибок совершила, сколько неверных решений приняла. Глупо оглядываться назад и думать: если бы да кабы… Но удержаться от этого Дорегене не могла.
Когда за дверями зала заскрипели сапоги, ее мысли скомкались. Она вдруг испугалась и сложила руки замком. И тут в зал один за другим стали просачиваться воины. Они ступали чуть слышно и держали мечи наголо, опасаясь атаки. Дорегене едва не рассмеялась, глядя на них, и медленно поднялась, чувствуя, как протестуют колени и спина.
Старший из воинов приблизился и удивленно заглянул ей в глаза.
– Госпожа, вы одна? – спросил он.
Глаза Дорегене вспыхнули.
– Я не одна. Справа от меня – мой муж Угэдэй-хан, слева – мой сын Гуюк-хан. Неужели вы их не видите? Они наблюдают за вами!
Слегка побледнев, воин скользнул взглядом направо, потом налево, словно Дорегене впрямь защищали духи. Но тут же поморщился: спутники следят за каждым его шагом и каждое слово передадут Мункэ.
– Госпожа, я выполняю приказы, – проговорил он, как будто извиняясь.
Дорегене еще выше подняла голову, вытянувшись в струну.
– Меня загрызают псы, – пробормотала она, презрением изгоняя страх, и громко добавила: – За все на свете нужно платить, воин. – Подняла глаза, словно видела сквозь каменную крышу над головой. – Мункэ-хан падет. Нальются кровью его глаза, сон и покой он забудет. Жить ему в боли и немочи, а потом…
