Ольга и Татьяна сразу набросились на меня с расспросами:
— Расскажи нам обо всем с самого начала, Тата.
Я поделилась своими впечатлениями о Париже, Лондоне и Стокгольме, но о более серьезном распространяться не стала. Я посмотрела «Кукольный дом» Ибсена и «Фрекен Юлию» Стриндберга в Стокгольме и пришла к заключению, что и в Скандинавии лицемерие и мораль идут рука об руку.
— А что Оксфорд? — спросила моя тезка, когда я бегло коснулась своего посещения вместе с Веславскими и их лэнсдейлскими кузенами этой твердыни науки, так отличавшейся от нашего рассадника революционности — Петербургского университета. — Не встретила ли ты там каких-нибудь симпатичных мальчиков? — поинтересовалась она.
— Тата — синий чулок. Ты что, не знаешь этого? — рассмеялась Ольга, заметив мое смущение. — Она не интересуется мальчиками.
— Это я их не интересую, — резко ответила я, — и какое мне должно быть до них дело?
— Это потому что ты сама ведешь себя, как мальчик. — Ольга изобразила мою угловатую походку.
— Я не позволю тебе смеяться над Татой! — сказала Татьяна Николаевна высокомерно. — Она великолепна такая, какая есть!
Милая Таник! По правде говоря, у девочек я пользовалась еще меньшим успехом, чем у мальчиков. Тем более я была благодарна моей тезке.
Несмотря на то, что меня по-прежнему принимали в Александровском дворце и царская чета относилась ко мне благосклонно, Александра так и не простила отца.
Царь же как и прежде относился к нему с теплотой. Он сделал его полным генералом и включил в свою свиту, и к тому же поручил ему возглавить особую комиссию по модернизации армии. Но былому политическому влиянию на царя пришел конец. В течение следующих двух лет деятельность отца вне Государственного совета была ограничена военной сферой, где он постоянно сталкивался с еще одним любимцем царя, бездарным военным министром генералом Сухомлиновым.
В марте 1913 года состоялось празднование трехсотлетия дома Романовых. Оно прошло в обстановке недоверия к правительству, разочарования в Думе, недовольства в общественных кругах и всеобщей апатии. Немногочисленные толпы собравшихся жиденькими аплодисментами встречали виновников торжества. Во время церемонии в Кремле было мучительно видеть наследника дома Романовых, которого нес на руках казак.
Я посетила официальные торжества и церковные службы и в Москве, и в Петербурге.
В Успенском соборе Кремля справа от царя было установлено кресло для императрицы. Александра никогда не могла выстоять на ногах всю длинную православную службу, особенно когда на ней было тяжелое парадное платье. После того как она села, неподвижные фигуры Марии Федоровны и Марии Павловны — матери и тети царя, стали особенно заметными, что не могло не вызвать должную реакцию у публики.
Я слишком увлеклась службой, чтобы испытывать раздражение по поводу нарушения вековых традиций. Духовенство присутствовало en masse[12] от патриарха до епископов, священников и дьяконов. Последние были высокими и широкоплечими, с длинными бородами и мощным басом. Когда священники и дьяконы затянули «Господи, помилуй», и громадный купол, который видел коронации царей в течение пяти веков, зазвучал отзвуками их многоголосого пения, я поняла, почему православная церковь считает человеческий голос единственным инструментом, пригодным петь хвалу Всевышнему.
Золотые мантии, украшенные драгоценностями митры и распятия сверкали в свете тысяч свечей. Сквозь дымку от ладана темные византийские лики Святого семейства, апостолов и святых загадочно взирали на собравшихся из золоченых рам иконостаса. И древнее великолепие Святой Руси, наследницы Византии, все еще казалось реальностью.
По возвращении в Петербург в честь монаршей четы был дан бал в зале Дворянского собрания. В то время как Ольга Николаевна была королевой вечера, мы с Татьяной были еще слишком юны, чтобы принять в нем участие. Однако я все-таки сопровождала бабушку на праздничном представлении оперы Глинки «Жизнь за царя» в Мариинском театре.
Александра, как каменное изваяние, простояла во время исполнения национального гимна «Боже, царя храни». Он был трижды исполнен оперным хором на коленях, и этот пережиток монгольского обычая я нашла отталкивающим. Затем она без улыбки поклонилась и сразу же удалилась за занавес императорской ложи, вызвав этим бурю недовольства. В нашей ложе, расположенной по соседству с императорской и напротив той, что предназначалась для дипломатического корпуса и эмира Бухары, Вера Кирилловна подхватила реплики, слышавшиеся отовсюду.
— Какая ужасная манера держаться! Какой провинциализм! Полная противоположность вдовствующей императрицы! Мария Федоровна, вот где истинное величие, — Вера Кирилловна с почтением отзывалась о своей монаршей покровительнице. — Нет ничего удивительного, что Александра ревнует царя к его матери и не подпускает их друг к другу. Ее бы воля, она изолировала бы монарха от всей его семьи, не говоря уже о нас, русском дворянстве.
— У Александры больное сердце? — отпарировала она в ответ на робкую попытку защитить Александру со стороны бабушкиной компаньонки. — Chère[13] Зинаида, это самая настоящая истерика, а никакое не сердце. Доктор К., который лечил Ее Величество в Баден-Бадене, лично сообщил мне это. Это у нее семейное. Великий герцог Гессенский, ее брат, известен своими причудами.
— Если даже это и так, то имея такого больного мальчика и сознавая, что она передала ему эту ужасную болезнь, нервное состояние Ее Величества вполне можно извинить, — сказала Зинаида Михайловна, которая сама была матерью, без памяти любящей своего единственного сына.
— С каких это пор у царствующих особ должна быть легкая жизнь? — быстро вернулась на прежние позиции Вера Кирилловна. — И если не императрица подаст пример мужества и выдержки, так кто же другой это сделает?
— Вера Кирилловна, — подытожила бабушка рассуждения своей словоохотливой родственницы, — будьте добры замолчать!
Обсуждение монаршеских особ было, по мнению бабушки, только ее прерогативой, со стороны же низших по положению это было lese-majeste[14].
Мне захотелось рассмеяться и, чтобы скрыть свое веселье, я посмотрела вниз на партер, заполненный придворными сановниками в алых мундирах и гвардейскими офицерами в ярких кителях с серебряными нагрудными знаками.
Сегодня все были одеты по полной форме, груди в орденах и медалях, но делает ли это людей действительно счастливыми, размышляла я.
Затем, осматривая великолепное серебряно-голубое убранство театра с гербом Романовых над императорской ложей, я думала, что все-таки dans 1’ensemble[15] это довольно красиво. Но здесь ужасно жарко, а Александра, как и Рэдфи, не выносит русскую жару. Интересно, что за красные пятна у нее на лице? Должно быть, это какая-то химическая реакция, но почему нервозность способствует химическим реакциям? Надо будет спросить профессора Хольвега, хотя он и не интересуется клиническими явлениями. Я улыбнулась, вспомнив любовь профессора к многословию.
Заметив мою улыбку, Игорь Константинович, сидящий со своими братьями в ложе великого князя Константина, нагловато улыбнулся мне, как будто мы обменялись с ним какой-то тайной шуткой.
Неужели Игорь тоже думает о профессоре Хольвеге? — удивилась я. Не передаю ли я ему свои мысли на расстоянии? Профессор сказал бы, что это антинаучно. Если бы он был здесь сегодня, то посчитал бы все это нелепым. Он не любит оперу, она искусственна и ненатуральна. Но Нежданова пела так восхитительно, и можно было наслаждаться ее пением с закрытыми глазами.
Я закрыла глаза и почувствовала на себе чей-то взгляд. Это снова был Игорь Константинович. Почему Игорь смотрит на меня так, будто я красивая молодая кобылка? Я хотела бы знать, о чем думает Татьяна Николаевна. Она совсем не выглядит счастливой. Но как хороша она сегодня, как царственна. Интересно, она тоже находит все это глуповатым, или только я так считаю? Возможно, когда я постарею, то есть когда мне будет около двадцати, это будет выглядеть совершенно естественным. Профессор Хольвег вечно критикует все и вся. И все же он — по-настоящему счастливый человек.
Я снова улыбнулась и рассеянно посмотрела в сторону ложи великого князя Константина. Братья Игоря обменялись веселыми взглядами, а он покраснел и надулся. В нашей ложе все тоже заулыбались, даже бабушка, что с ней бывало довольно редко. Вера Кирилловна улыбалась с особенной многозначительностью. Мне было неприятно, что я явилась объектом столь большого внимания, и я перевела взгляд на сцену и не отрывала его до самого антракта, когда отец, который сопровождал царя, позвал меня, чтобы я выразила свое почтение монаршей семье.
