"Моя весталка" повисла у меня сзади на шее и, обхватив бока ногами, принялась лизать мне ухо.
- Что любит господин? - шепнула она.
Дорого обходились мне когорты Максимина.
Сытые глазки Виталиана теперь жадно ощупывали мое тело.
- А ты - красавчик, понтиец, - гнусавя протянул он.
- Довольно, - осадил я его. - Мужские ласки вредны для твоей печени.
Виталиан весело оскалился:
- Умеренность - так во всем. Даже в том, чтобы не быть кем-нибудь.
Ему очень понравились свои слова. Он повторил их уже про себя, одними губами, и поднял вверх указательный палец.
Я ждал, что спустя миг он вспылит, и не ошибся. Он брезгливо тряхнул рукой, и девочки исчезли. Он резво вскочил с места и, прижавшись к моему плечу, лихорадочно зашептал; он дышал, как на бегу, и брызгал мне в ухо слюной:
- Хоть ты и маг, но либо слеп, либо на самом деле глуп! Разве ты не видишь, что здесь хозяин я? Я! Я - хозяин всему этому быдлу! Что тебе нужно? Пол-легиона? Легион? Ты получишь весь Одиннадцатый Клавдиев! Весь! Сколько там быдла, в твоей норе? Как его... в Тинисе... в Танаисе, разрази его Юпитер! Тысяча? Две? Ты получишь шесть тысяч лучших солдат! Хочешь! Я вижу. При каждом старике, при каждой шлюхе ты поставишь трех стражей. Твою нору окружат кострами и копьями в несколько рядов. Достаточно одного моего слова. Каково, красавчик понтийский маг?
Он скользнул пальцами по моим чреслам.
Дорого, слишком дорого обходились мне римские мечи.
Я взглянул на него в упор, и он отпрянул.
Он поднялся и, отойдя на два шага, досадливо вздохнул.
- А все-таки ты знаешь, где моя смерть, - с уверенностью заключил он. - Ты зол, но ты избавил меня от боли. Ты пришел покупать товар. Ты хорошо заплатил, но не доплатил самой малости. Будь честным торговцем: всего два слова - когда я умру?
В этот миг я увидел смерть царского любимца: его прирежут через год, ему вспорют печень, которую я прилежно вылечил. Меня едва не стошнило, тяжелый стыд придавил мне душу.
- Когда же я умру? - повторил он почти ласково, заметив перемену в моем лице.
- Сегодня, - сказал я самым твердым голосом.
Он побледнел и сгорбился. Растерянная улыбка поползла по его губам.
- Ты шутишь... - едва слышно пролепетал он.
- Не шучу, - резко возразил я. - Ты прикажешь своим бандитам зарезать меня на ближайшем углу. Но едва они пустят мне кровь, как такая же кровь хлынет у тебя из горла, и ты забьешься на полу в предсмертных судорогах. Потом ты затихнешь. Твоя печень больше не будет болеть. Ты мне не друг, но мы теперь связаны на всю жизнь. Жив я - жив и ты. Но не наоборот.
Виталиан распрямился и изобразил на лице восхищение.
- Ты знаешь, как жить, - признал он. - Я бы посадил тебя в золотую клетку. Для спокойствия... Впрочем, не следует. Еще захиреешь в неволе... Ты знаешь себе цену, понтийский маг.
- Я знаю цену тем, кого я врачую, - ответил я ему. - Пятьсот денариев - рождение, двести денариев - жизнь, один денарий - смерть.
Виталиан засмеялся, сначала тихо, потом громче, и смеялся долго, всхлипывая и закатывая глаза.
Я очень огорчил Синтию. В тот же день, едва поцеловав ее, я помчался в Сирмий с посланием Виталиана к императору и двумя офицерами из его личной охраны.
Разумеется, я не получил легиона, да и кто бы прокормил в Танаисе этих бездельников? Однако прибыль все равно была необычайно велика: тысяча солдат, квингиенарная ала и сотня армянских стрелков. Кассий Равенна получил новое, почетное звание "пожизненного трибуна", войску неожиданно был дан статус легиона, а с ним - наименование Малого Меотийского. В Пантикапей полетело повеление Фракийца назначить в Танаис нового наместника. Наступило время Хофрасму стать приближенным Иненфимея, восшествие которого на боспорский престол досадно выпало из моих расчетов, и притвориться моим врагом.
Когда добытое нами войско поднялось в дорогу, когда впереди длинным хвостом запылила квингиенарная ала, когда сквозь поднятую бурую пыль мутно засверкали шлемы легионариев, а лежавшей пылью глухо захрустели подошвы их каллиг, Кассий обернулся ко мне и сильно схватил меня за руку.
Он показался мне утопающим, дернувшимся вверх, из воды, с последними силами. Он приблизил свои глаза почти вплотную, его дыхание овевало мое лицо, он вглядывался в меня с такой мучительной натугой, будто тщился увидеть во мне правду, о которой я и сам еще не догадывался.
Он и заговорил со мной голосом утопающего:
- Скажи, Эвмар, хватит ли нам того, что мы здесь выклянчили?
Мог ли я знать это? Иногда мне открываются судьбы людей, рукописей и храмов, но судьбы войн и государств - нет, только смутные облака кружатся вдали. Это знание путало бы жизнь и цели, Газарн был прав. Какой был бы прок Ахиллу от того, что за день до его гибели я предсказал бы ему победу ахейцев? Что за радость Кассандре узнать о горьких судьбах завтрашних победителей Трои?
Я ответил Кассию как можно более уклончиво и как можно более уверенно. Я сказал ему, что первый шаг удался, и это - важный шаг, ведь наша первая задача - обезопасить себя от замыслов Пантикапея. Я предположил, что римское войско потребуется нам на два-три года: за это время мы, вероятно, дождемся хороших перемен на Боспоре и к тому же яснее определится направление варварского нашествия. Тогда мы узнаем главное: либо нам хватит для обороны от варваров своих собственных сил и торговых хитростей, либо нам не хватит уже и двадцати легионов. Каждому решению свой черед, каждое решение надо доводить до конца. Казалось, я убедил "вечного трибуна" не вглядываться попусту в туманы будущих лет.
Он отпустил мою руку и, отвернувшись, долго, в неподвижности, наблюдал за дорожными маневрами римских манипул.
- Идут молча в чужую страну, - с недоброй усмешкой в голосе проговорил он.
- Здесь фракийцы, иллирийцы, далматы, а римлян и не отыщешь, - сказал я. - В римских шлемах, под римскими значками эти везде чужие. Из чужой страны идут в чужую страну. Они привыкли.
- Я думал, что сил у меня больше, - проговорил Кассий в сторону, словно не для меня - Но я уже устаю. Я забрасываю сеть в последний раз. Если выйдет пустая, значит, жизнь закончена.
Я оставил Равенну с войском, а сам поспешил вперед, в Танаис. В Городе я провел чуть больше двух суток. Мне даже не хватило времени увидеть улыбку Невии. Я наскоро подготовил торжественный и спокойный прием нового пресбевта и тотчас сорвался в Пантикапей.
Да, Пантикапей по достоинству оценил жест указующего перста Империи. Боспорский двор растерялся и на ответные происки не был готов. Ему пока оставалось одно: молча признать силу и, дабы не навлечь на себя беду, держать руки подальше от ножен.
Никаких дополнительных усилий от меня уже не требовалось, и, отдав еще двое суток столице Боспора, я помчался в глубины востока, в Вавилон: чутье подсказывало мне, что там вызрело семя новой великой мысли, нового великого учения.
Ни разу еще поиски не вели меня по столь короткому, прямому и беспрепятственному пути.
Ровно в полдень я вышел на площадь и увидел его на другой стороне. Солнце жгло из вершины небосвода, и площадь казалась чревом раскаленной добела печи. Тени пропали, и только щели между камнями зданий бросались в глаза ясным, черным рисунком.
Он стоял на углу храма, защищая глаза от света ладонью. Он ждал кого-то, но не меня. Вероятно, отца.
Я двинулся через площадь неспешным шагом, чтобы дать ему время приглядеться ко мне.
На вид ему можно было дать около двадцати пяти, но телом он казался моложе своего возраста. Он был худощав и вполне высок. Крупная голова с клиновидным, узким подбородком искажала пропорции, подчеркивая юношеское тщедушие. Его глаз я поначалу не различил: они смотрели в сторону и были прикрыты тенью от ладони.
Он посмотрел на меня и опустил руку, лишь когда я подошел почти вплотную. У него были светло-серые, с мраморным оттенком, редкие для персидской крови, глаза. В них я узнал силу, но она таилась глубоко в роду, и мне не открылось, прорастет ли она в этой душе не только словом, но и опасным живым огнем. Губы его были строги, жестки и неподвижны, такие же, как и две ранние морщины, протянувшиеся от глаз к губам по дорогам слез. Этому человеку предстояло много увидеть и много страдать.
