животных, и в особенности от животных, прикидывающихся людьми...» Но кто установит для нас подлинное мерило чести, коим мы могли бы руководствоваться, раз такие люди, как вы — истинные люди чести, — погибли? Вопрос о мериле чести, Алек, — ещё один вопрос, который вы некогда задали и на который сами же дали ответ. Но обсуждали ли вы это с эмиром? Я искал ответ, а ведь он воистину непреложен. Мы устанавливаем собственные мерила чести, каждый из нас. И каждый должен быть верен собственным принципам. Я никогда не встречался с вами, эмир аль-Фарух, хотя очень хотел бы с вами познакомиться. Мой кузен много рассказывал о вас, о том, как строго вы следовали велениям чести. Это делает вас редкостным человеком по обе стороны пролива, разделяющего наши народы. Вы — мусульманин, сарацин, араб, верующий в единого, истинного Бога, именуемого Аллахом. Иерусалим — священный град вашего пророка Мухаммеда, вознёсшегося на небеса со скалы. Веруя в это, вы верили в то, что избраны, дабы сражаться, защищая святыню. И, делая это, стяжали великую, вечную славу.
Андре Сен-Клер помолчал.
— Ваш враг, лежащий бок о бок с вами, поклонялся тому же Богу, — снова заговорил он. — Единому, истинному, которого мы называем просто Богом. Но прародители Алека Синклера, как и мои, вышли из священного града, из Иерусалима. Они были не христианами, а иудеями и называли своего бога Яхве. Дом этого Бога, его храм, находился в Иерусалиме, там, где сейчас высится Дом Скалы, мечеть Омара. И вы оба пали на войне, сражаясь друг с другом за обладание этим священным местом. Но во имя чего? Во имя чести? Чьей, какой чести? Уж всяко не Бога, не Аллаха, не Яхве, ибо сама мысль об этом кощунственна! Бог не нуждается в человеческих атрибутах, а честь — именно человеческий атрибут. Так во имя какой чести ведутся эти войны? И что славного в том, чтобы истреблять людей ради обладания священным местом? На это я могу дать ответ вам обоим. В этой войне нет чести. Её нет среди королей и принцев, пап и патриархов, халифов и визирей — и всех прочих людей, которых мы называем, упоминая их титулы. Все они — всего лишь люди, причём люди порочные, алчные и буйные. Ими движет в первую очередь неуёмная жажда власти. Нам же приходится сражаться за то, чтобы удовлетворить эту их страсть, и, как последние глупцы, мы делаем это с радостью, снова и снова откликаясь на зов долга. Мы с готовностью выстраиваемся в очередь за смертью и гибнем, незамеченные теми, кто посылает нас на смерть. Что ж, друзья мои, я похоронил вас вместе. Вместе вы умерли, вместе и будете лежать. Теперь я оставлю вас здесь. Кузен, вчера меня предупредили о том, что я должен держаться настороже. Я хотел потолковать с вами об этом прошлым вечером, но вы послали меня в Арсуф. Я хотел поговорить с вами об этом сегодня, но вы погибли. Поэтому я расскажу обо всём сейчас, чтобы ещё раз поразмыслить о чести. Похоже, несколько дней назад меня опознал один из убийц моего отца. Я оказался неподалёку от него и двух его приятелей, и он вообразил, будто я ищу свидетельства, чтобы их обвинить. С человеком, который меня предупредил, я незнаком, но у него с убийцами явно были свои счёты. Он не назвал их имён, сказал лишь, что мне следует остерегаться, как он выразился, «быков» Ричарда. Он велел мне держаться начеку, поскольку они собираются убить меня и тем самым заткнуть мне рот. Вы понимаете, кузен, это не побуждает меня вернуться на войну, чтобы снова убивать добрых людей вроде вашего друга эмира. Ни во имя личных амбиций Ричарда, ни повинуясь его подстрекательствам. Я не знаю, что буду делать дальше, но непременно позабочусь о том, чтобы мулла Юсуф получил амулет эмира. Засим я прощаюсь с вами обоими и оставляю вас здесь, осенёнными вашей честью... Я буду скорбеть о вас, кузен Алек... И буду радоваться тому, что знал вас. Но не сейчас. Не сейчас. Сейчас для радости ещё рано, слишком рано. Но я буду печалиться о вас и о моём отце, обо всех тех любящих глупцах, что умирают вокруг нас. Да упокоит их души Господь. Прощайте.
Мессир Андре Сен-Клер завернул два кинжала и амулет эмира в жёлтое знамя аль-Фаруха, сунул узел за пазуху, запахнул поплотнее плащ, спасаясь от вечернего холода, и направился туда, где безмятежно пощипывали траву его лошадь и вьючный мул.
Между деревьями, где трудившиеся весь день госпитальеры устроили лагерь, чтобы ухаживать за ранеными, мерцали огни. Там двигались люди, с облегчением разговаривая о том, что худшее уже позади, что самые жестокие события дня миновали.
Держа поводья лошади и мула, Андре медленно повёл животных по пологому подъёму к старой римской дороге. Там он сел на арабскую кобылу и повернул на север, ведя за собой мула.
— Брат, сейчас вы смотрите на север. А Арсуф будет к югу отсюда.
Андре обернулся и взглянул на окликнувшего его человека. Облачённый в чёрное с головы до ног, тот сидел в тени дерева неподалёку.
Андре улыбнулся.
— Вы — рыцарь?
— Нет, брат. Я всего лишь простой служитель Госпиталя. Я сражаюсь за то, чтобы сохранить человеку жизнь.
— Да сопутствуют вашему искусству, брат, удача и процветание. Я же направляюсь на север, назад, в Акру.
— В Акру? Вы не будете сражаться в Иерусалиме?
— Нет, брат. Я не буду сражаться ни в Иерусалиме, ни за Иерусалим. Я покончил с битвами и теперь собираюсь найти поле камней, где можно будет поразмыслить и поговорить с моим Богом. А после, когда мы с ним станем лучше понимать друг друга... кто знает? Может, я даже поселюсь здесь и буду жить среди неверных. Всё равно нигде мне не будет грозить бо́льшая опасность, чем здесь, среди самых ревностных почитателей Господа...
Андре осёкся и снова улыбнулся, в свете восходящей луны ясно разглядев выражение лица монаха. Выражение это было таким, что Сен-Клер проникся жалостью к госпитальеру.
— Простите, брат, — промолвил он. — День у меня выдался нелёгкий. А впереди
