В обнимку с товарищами, в окружении воинов, философов и актёров и их подруг, Александр во весь голос, вместе с ними горланил под высокими сводами тронного зала:
– Счастье жизни – пир весёлый,
Чтоб вино ключом бежало,
А рука на мягком ложе
Друга к сердцу прижимала!
Иль златистый, умащённый
Разметать по ложу локон
И молить изнемогая:
"Отвори мне дорогая!"
Женщины от восторга вскрикивали и смеялись. Молодой и счастливый Александр поднялся с большой чашей Геракла в руках и, не дожидаясь, пока все смолкнут, провозгласил:
– Друзья! Мы победили Дария. Некому больше поддерживать тиранов. Отныне все государства становятся свободными и независимыми!
Крики, свист, оглушительные хлопанья сотен и сотен ладоней не позволили разгорячённому выпитым Клиту добавить свои пожелания. Пердикка со смехом дёрнул его за руку, повалил на ковёр. Но рядом вскочила с места Таид Афинская, сверкая большими тёмными глазами.
– Глумясь над чертогами надменных персидских властителей, – высоким голосом, как актриса, торжественно начала она, заставляя всех прислушаться, сначала тех, кто сидели ближе, затем и остальных, – мне кажется, я вознаграждена за все лишения, испытанные в Азии. Но мне было бы ещё приятней с весёлой гурьбой пирующих греков и македонян поджечь дворец Ксеркса, того деспота, который предал Афины губительному огню! Пусть говорят, что женщины, сопровождавшие Александра, сумели отомстить персам за Грецию и сделали это лучше, чем знаменитые предводители войска и флота!
Заключительные слова гетеры были встречены гулом одобрения и рукоплесканий, особенно со стороны женщин. Александр вновь живо поднялся с ковра, отбросил к стене золотой кубок Дария и выхватил из бронзового кольца горящий факел, чтобы бросить его к парчовым занавесям, которые тут же воспламенились. Многие греки поддержали его порыв. Они принялись без сожалений поджигать всё, что попадалось на глаза, а затем побежали по дворцу, оставляя за собой в каждом помещении разгорающийся огонь. Вскоре огромный дворец пылал. Большие языки пламени лезли в бойницы и окна, выбрасывали в серое вечернее небо хвосты чёрного дыма...
Раб подал Александру влажное полотенце. Он вытер красное лицо с вздувшимися на лбу венами, обезображенную раной шею, потные руки. Это его успокоило.
Уполномоченные ветераны, на ходу застёгивая пояса с мечами, не успели дойти до выхода из индийского зала, как позади них заиграли музыканты и одиноко захохотала шутке приятеля хмельная женщина. Ветераны были подавлены тем, что произошло с ними и царём, прятали друг от друга глаза, невольно спешили удалиться от пирующих, торопясь покинуть дворец. Один из сидящих на полу нагих гимнософистов глянул на них со сдержанным любопытством, сделал про себя какие-то выводы и отвернулся тогда лишь, когда они исчезли за створками дверей.
Александр отдал полотенце рабу, и Иол протянул ему наполненную разбавленным красным вином чашу.
– Сын Зевса...– с подобострастным поклоном начал было Мазей.
Царь внезапно пришёл в ярость, запустил чашей в Мазея, облив вином его бороду и роскошную одежду.
– Зевс! Да кто он такой, чтобы быть его сыном?! Похотливый бездельник Олимпа! Это я распространил его культ повсюду.
Музыка с визгом оборвалась. Греки и македоняне притихли, хмель выветривался из их голов от услышанной кощунственной речи, они не смели глядеть в сторону царя, предпочитая опускать глаза. В который раз за ночь воцарилось напряжённое безмолвие. Обессилев после вспышки ярости, Александр откинулся на подушки, бледный лоб его опять покрылся испариной. Царь погрузился в свои мысли, и морщины на лбу собрались в складки, как будто он пытался вспомнить нечто крайне важное. Что-то не по возрасту тяжёлое, старящее появилось в его лице. Затем он холодно усмехнулся, отгоняя тягостные мысли или видения, посмотрел на напуганных гостей и слабо махнул рукой.
Натянуто заиграла музыка, сначала неловко, потом увереннее задвигались на коврах пирующие. Как будто оттаивали после ледяного холода, оживали и индийские танцовщицы. Казалось, все привыкали к резким сменам царского настроения.
Птолемей взял свой кубок с вином, но пригубить не решился. На его ковре лежали оба горских вождя, с виду объятые глубоким сном. Поднесённые от имени царя чаши валялись рядом с телами, и недопитое вино оставило тёмные пятна на ковре и одежде. Но никто, кроме Птолемея, не обращал на это внимания. Он поставил свой кубок на столик и отвернулся к танцовщицам, уставился на ту, которая запела, начиная извиваться крепким и гибким телом, будто охваченная страстью змея. Она кружилась, в танце приближалась к царю царей, откровенно стараясь пробудить в нём желание. Птолемей чувствовал, краем глаза видел, что Александр пристально смотрит на него, и медленно развернулся к нему лицом. Александр улыбался, и от этой улыбки Птолемею стало не по себе, как если бы царь прочёл его тайные, неприятные ему самому мысли. Не зная, чего можно ждать от этого проницательного взгляда, он натянуто улыбнулся в ответ сводному брату. Но казалось, Александр поддразнивал его своей улыбкой, без слов подзывал, и он вроде кролика на взор удава медленно поднялся, обходя пирующих, приблизился к царскому ковру. Александр протянул ему свой кубок.
– Выпей Птолемей из моего кубка и признайся, какой же кусок моего царства хотел бы ты унаследовать. Ведь ты – незаконный сын моего отца?
– Давай сменим разговор, – попросил смущённый Птолемей и, предчувствуя недоброе, отвернулся к танцовщице. Пригубив вино, сказал: – Она желает тебя. Почему бы тебе ни уединиться с ней? Посмотри, она могла бы разжечь желание и у Зевса.
Музыка оборвалась, танцовщицы остановились, в испуге замерли. Птолемей непроизвольно напрягся всем телом, по его спине пробежали мурашки. Сухо сглотнув, он глянул назад, на царя.
Александр выпрямился во весь рост, стоял и смотрел куда-то поверх голов бывших в зале. Казалось, он никого не видит и в то же время видит всё.
– Птолемей? – глухо позвал он. – Ты хочешь Египет? – Птолемей вздрогнул, побледнел как мертвец. А Александр продолжил: – Ты его получишь. Пусть Зевс попытается как-либо помешать этому. Ты слышишь, Зевс? Попробуй этому помешать?
– А ты, Селевк? – мягко сказал царь, обращаясь к противоположной стене. – Какую землю моего царства желал бы унаследовать ты?
Лицо Селевка превратилось в белую маску. Не смея затягивать молчание, он пробормотал:
– Я старше тебя и умру раньше, чем ты, мой царь и господин.
Александр ждал, безмолвно требуя ответа. Селевк затрясся мелкой дрожью.
– Сирию, – едва слышно прошептал он.
Но Александр расслышал. Он захохотал. Обессилев от хохота, опустился на ковёр и закрыл глаза ладонями, сотрясаясь от необъяснимого смеха. Натянуто засмеялись приближённые. Селевк и Птолемей тоже выдавили из себя подобие улыбок. Покрываясь холодным потом, Птолемей хлопнул в ладони. Музыканты живо заиграли, вывели танцовщиц из оцепенения. Болезненно будоража чувства мужчин, самая привлекательная из них снова запела и, извиваясь змеёй, закружилась вблизи ковра царя.
– Неужели такое можно выдержать каждую ночь? – наклонился к брату Дария, спросил привёзший во дворец пленённых гимнософистов индийский князь.
– Ему всего тридцать три года, – ответил, тихо заметил Эксатр.
Александр не мог этого слышать, но прошептал сам себе одними губами:
– Мне всего тридцать три.
Лицо его осунулось, постарело. Он уставился в золотой поднос с фруктами, неловким движением локтя опрокинул его. Закрыв веки, опустил голову лбом на руку, как если бы задремал.
Гомон гостей и придворных, музыка и пение танцовщицы слабели и затихли, и вновь в зале победила все звуки угнетающая всех тишина.
– Не могу больше. Пойду спать, – предупредил Селевк Анаксарха.
Тихонько поднявшись, он крадучись направился к выходу. Никто не посмел последовать за ним.
Александр приподнял голову.
– Селевк! – позвал он громко.
Тот резко развернулся и, поперхнувшись от неожиданности, закашлялся. Как бы в шутку прижал ладони к паху, жестом объясняя свою нужду и причину, из-за которой хотел удалиться.
– Потерпи, Селевк, – тише попросил царь.
Селевк пожал широкими плечами и покорно вернулся. Негромко хихикнула женщина, и музыканты вдруг разорвали тишину тревожной мелодией, танцовщицы сорвались с мест и закружились в истерическом экстазе. Гомон и безудержное веселье, словно в предчувствии неумолимого приближения конца света, заполнили огромный зал.
По объятой полутьмой лестнице к свету факела ведущего в зал прохода неуверенно спустился пятилетний мальчик в ночной рубашке. Ему так и не удалось заснуть. Воображаемые страхи заставили его покинуть безлюдную спальню и отправиться навстречу человеческому буйству. Он спустился с последней ступени, с опаской тихо обошёл морду каменного льва, оживляемую красноватыми отсветами короткого пламени. Оба стражника у дверей прохода застыли истуканами, и он, бесшумно ступая, чтобы не привлечь их внимания, прошмыгнул между древками копий, протиснулся меж приоткрытых створок. Стражники переглянулись, однако не шелохнулись, не остановили его.
