Утро 8 сентября 1918 года выдалось холодным. Проглянувшее было солнце снова затянули мутные тучи. Заряды дождя полосовали речные плесы.
Для осуществления операции бригада разбилась на три отряда. Павлин Виноградов взял на себя руководство частями Двинского левобережья, наносившими главный удар. Штаб комбрига рассчитывал прижать белых к Ваге, с ходу форсировать водный рубеж и на плечах отступающего противника войти в Березник.
Однако на правом берегу Ваги неприятеля не оказалось: основные его силы были отведены, выдвинутые же вперед заставы дрались отчаянно. Наши роты, обессиленные переходом по болотистой местности низинной двинской поймы, залегли под губительным фланговым огнем.
Павлин Виноградов, проводивший рекогносцировку — обстановка изменялась поминутно, — приказал через вестовых Вологодскому полку поторопиться с переправой через Вагу.
Белые вели шквальный огонь. В подкрепление им в Вагу вошли два парохода, сразу же приступившие к обстрелу укрытых на опушке леса наших батарей и пулеметов.
Фонтаны взрывов заплясали по деревне Шидрово.
Еще два судна спешили в устье Ваги, поливая свинцом редеющие цепи наступавших.
— Вынести знамя, — решил Виноградов, — сам поведу матросов в атаку.
Развертывался в цепь Гатчинский батальон: комбриг вводил в бой ударный резерв.
Взметнулось древко, багряное полотнище запарусило на ветру.
Это есть наш последний и решительный бой,
С Интернационалом воспрянет род людской!
Он мог быть решительный, этот бой. Он стал последним — для многих…
Лишь мы, работники всемирной, великой армии труда.
Владеть землей имеем право, а паразиты — никогда,—
росло могуче, ширилось, и красное знамя горело, звало:
Это есть наш последний и решительный бой!
С пароходов спускали трапы: белые высаживали десант.
У часовни замолкла пушка, отвечавшая на огонь врага, и Виноградов бросился туда.
Штабеля дров. Кровью марая зеленый лужок, тащится батареец, раненный в ногу.
— Товарищ Виноградов, здесь опасно.
— Знаю, — бросил на ходу комбриг, бормоча сквозь зубы: — Я им всыплю!
Первый выстрел снес трубу парохода белых. Клубы дыма заволокли палубу. Десантники заметались, осыпаемые осколками. В панике многие солдаты прыгали в воду, другие устремились к кустам. Комбриг стрелял метко. Прямое попадание разворотило корму второго судна. Пароход ткнулся в берег, в его трюмы хлынула вода.
— Печет? — шептал комбриг. — То ли еще будет!
Один он действовал за весь орудийный расчет.
Белые сосредоточили огонь по часовне. Снаряды рвались близко. Деревянное строение качалось, из пазов сыпался мох.
Виноградов приник к оружию, ловя в прицел кустарник, где залегли десантники. Очки отпотевали, и это досаждало больше, чем визг осколков. Пули оставляли на щитке орудия вмятины.
Из-за речного мыса воровато выдвинулся острый, щучий нос канонерки.
Мигнул проблеск — яркий, слепящий.
Разверзлась земля, пошатнулась, дохнула в лицо комбрига удушливо и жарко…
Глава XIV
Когда воюют деревья
Из деревни в деревню кочую. Где ночь проведу, где две. Приютят, то я и домовница, пряха-рукодельница, и нянька, с малыми ребятами пестунья. Мамины все заветы, ее ученье: от безделья руки виснут, губы киснут.
На закате пастух с барабанкой — деревянной звонкой дощечкой, которую носят на груди и бьют в нее палочками, прогоняя скот, — вел по улице стадо.
— Ксы-ксы! — окликала я у отпертых дверей хлева. — Чаки-чаконьки! Домой, чаконьки, домой.
Корова, хвост дугой, драла задала вдоль посада — вот тебе и «ксы-ксы». Овцы врассыпную — вот и «чаки-чаконьки». Чужая я, не признает меня скот.
У пастуха сивая бороденка насквозь просвечивает. На голове колпак — в нем дед похож на гриб мухомор.
Помог мне старый загнать скот в хлев, одной бы не справиться.
— Спасибо, дедушка.
— Тебя спаси бог, — ответил он. — Погоди-ка, отец-то навещает?
Я сделала вид, будто не расслышала. Торопилась в избу: пресница ждет пряху.
— Пряду, дедушка, — отступая к дверям, кланяюсь я. — Хорошо платят.
— И-и-и, — заподмигивал дедко. — Я понятливый! А событие до того ли интересное: в волости обоз наряжают. Чш-ш… Под секретом! Ямщиков подбирают с выбором. Оружие завтра повезут на передовую. Чш-ш… Я солдат, насквозь все вижу! На Балканах турка воевал ради братьев-болгар и награду имею. Бабка кудысь-то ее посеяла, заблудяха седая, не то б сейчас представил.
Забывшись, шумел «мухомор» на всю улицу:
— Была мне медаль на ленте и полный кавалерский почет. Урядник вставал во фрунт и делал под козырек.
Смех и грех с ним. Ему бы на печи кости греть, да сыновья на германской войне побиты, нужда прибила наняться в пастухи.
Пастух из деда одно название. Распустит стадо старый и бродит по хуторам: до новостей повадлив, что до зерна курочка-скороклюйка.
— Вот мы как турок-то, — взялся дед батогом приемы выделывать, как ружьем. — Штыком их под дыхало!
У соседней избы прясло изгороди коровы рогами завалили, овцы капусту топчут — «мухомор» шумит:
— Каманы — те же турки, истинный бог. На своей земле мы при них чужие. Вчера старуха в церкву затеяла сходить. До Раменья не пустили. Патруль… да-а! Подавай, говорят, удостоверенье личности. Ни стыда, ни совести у злыдней: откуль у бабки моей личность возьмется, небось не молоденькая!
* * *
Папаха на столе, верх прожжен стрельнувшим из костра угольком.
— Каманы блиндажи строят, доброе это знамение, — с торжеством отец по столу пристукнул ладонью, — Зимовать собрались! А помнишь: через месяц обещались быть в Москве? Пока что сами в землю зарываются, подоспеет срок — мы их будем зарывать.
Он бодрится. Осунулся, исхудал. К шинели пристали хвойные иглы, пахнет от шинели дымом и болотом. Он выглядит усталым донельзя и бодрится.
— Погоди, еще научим их на тележный скрип вздрагивать!
Конечно, тятя. Нет сомненья, научим: кто — в лесу скрываясь, кто — за прялкой сидя.
Вести доходят — хуже некуда. Под Петроградом белые, на Дону и Волге белые, в Сибири белые. И везде свои «каманы»: во Владивостоке — японцы, на Кавказе — турки, на Украине и в Белоруссии — немцы… Весь мир на Советы ополчился!
— Дело наше чистое, дочка. За свою землю стоим. Что наше, то свято.
Не береди душу, тятя, раз твоего осталось елка вместо кровли и костер вместо родного очага.
— О чем тебя Овдокша просил, когда в ходку до Городка направлялись с Ольгой Сергеевной?
Мимоходом, будто о чем незначащем, пустяковом, спросил отец и взялся скручивать цигарку. Руки выдали. Дрогнули пальцы, табак просыпался на шинель.
— Гостинцы в узелке подал, — сказала я твердо. — Надеялся, Пелагею мы увидим. В тюрьме, конечно.
— А Пахолков? Записочку или что-нито на словах кому передать?
Тятя, тятя… Ну-ка, родной дочери чинит допрос!
— Сиди-и… — брови отца сдвинулись. — Не вскидывайся, горячка своенравная.
Я своенравная? Ни капельки. Характером я в тебя, если на то пошло.
— Ну?
На скулах желваки перекатываются. Что хочешь делай, не уступлю. Ябедой не бывала. Федька и за косу дергал, и лягушек за шиворот сажал — разве жаловалась? Косу я со спины на грудь перекинула, знай переплетаю. Коротка у тебя, отец, память. Подкапываешься под Викентия Пудиевича, а кто нас на Кирьяновой полосе из беды вызволил? Ты бы Ольгу Сергеевну допрашивал, чем дышит любимица твоя!
Ох, коротка у тяти память: своей бы прибавила, да не возьмет.
— Косу остричь, дочка, надо, шибко приметна.
Давно бы ты так!
— Пахолков ничего не передавал в Городок.
— Ну и добро.
Он взял со стола папаху.
— Викентий в партию подал заявление. Бывший эсер. Из уездной, так сказать, головки. Ладно, кто старое помянет, тому глаз вон. Я не в претензии, не думай. Так и надо, чтобы ты горой стояла за тех, кому веришь. О записке барышне Куприяновой Пахолков сам признался. Интеллигенция, чего там, писучие люди!
Я сидела сама не своя. Была записка, я скрыла ее. Боялась, что подозрение падет на учителя.
— Передала Куприяновой письмо?
— Не успела. Я его порвала. Там ничего такого не было: «Прощай, Лиза, между нами пропасть, не наведешь мосты. Будь счастлива! Викентий». Вот и все.
Замуж вышла барышня. В войну бывают не одни похороны.
— Точно, — сказал отец. — То же самое говорил Пахолков. А знаешь, муженек Куприяновой… Эсер опять же. Уполномоченным комиссаром был при Керенском.
— Бобриков? — вспомнила я.
— Он, точно. Нашли Бобрикова в канаве с пробитой головой. Не задался молодым медовый месяц. Семейным мирком хотели пожить, отошли от своих единомышленников, а покарали Бобрикова, как за измену. Не нравится мне это. И вообще…
