– Я не понимаю тебя, – повторила Анна. – Этот город слишком велик, слишком стар, слишком богат даже в своем убожестве и упадке, чтобы его можно было разорить и уничтожить. Здесь живут сотни тысяч людей. Нельзя же всех убить или продать в рабство. Константинополь слишком огромен, чтобы заселить его одними турками. Сто, двести лет назад они были пастухами и разбойниками. Без нас им не создать прочного государства. Султан – человек просвещенный, он знает греческий и латынь. Почему он должен плохо относиться к нам, если ему удастся взять город? Я этого не понимаю. Ведь времена Чингисхана и Тамерлана давно прошли!
– Ты не знаешь Мехмеда. – Я не мог ответить по-другому – сколь бы малоубедительно ни звучали мои слова. – Он прочитал все об Александре Македонском: греческих историков, арабских поэтов. Гордиев узел был слишком сложным, чтобы его распутать. Константинополь – это гордиев узел турок. Неразрывное сплетение Востока и Запада, греческого мира и латинской Европы, ненависти и коварства, тайных и явных интриг, разорванных и соблюдаемых договоров, всей многовековой лукавой политики Византии. С этим узлом можно справиться, лишь разрубив его ударом меча. И нет ни виновных, ни невиновных. Есть только народ, обреченный на смерть.
Я помню, как пылало лицо Мехмеда и как блестели его отливающие желтизной глаза, когда он читал в сочинениях греческих историков об узле в Гордионе и время от времени спрашивал у меня какое-нибудь слово, которого не понимал. Тогда еще был жив султан Мурад. Толстый, печальный, отекший от вина человечек с синюшными губами и щеками и с сильной одышкой. Он умер на пиру среди своих обожаемых поэтов и ученых. Старый султан был справедлив и милосерден – и прощал же своих врагов, когда уставал воевать. Он взял Фессалоники, был вынужден осаждать Константинополь, одержал победу под Варной, но сам никогда не хотел войны. Испытывал к ней отвращение. Но, зачав своего сына и наследника, Мурад породил зверя. В последние годы своей жизни старый султан и сам это понимал. Ему трудно было смотреть сыну в глаза, настолько чужим был для Мурада Мехмед.
Но как я мог объяснить все это – и рассказать о том, в чем сам варился семь лет?
– Султан Мурад не верил во власть, – проговорил я. – Властелин в его глазах был всего лишь слепцом, который должен вести других слепцов. Орудием, предметом, на который все сильнее давят неведомые силы, инструментом, не способным ни управлять событиями, ни предотвращать их. Мурад наслаждался радостями жизни. Женщины, поэзия, но… В старости он привык бродить с розой в руке; голова его была затуманена вином, и даже красоту он стал считать бессмысленной, суетной и бренной. Верил, что сам он – лишь прах и тлен. Верил, что все мироздание – только пылинка в бескрайней и бездонной пустоте. Однако исправно молился, уважал ислам и его проповедников, повелевал возводить мечети и основал в Адрианополе университет. Современники видели в Мураде благочестивого человека и разумного правителя, истинного созидателя державы. Но сам он только грустно улыбался, когда кто-нибудь начинал расхваливал его мудрую политику и блистательные победы.
– Мурад не верил во власть, – повторил я. – Считал жизнь – даже жизнь властелина – лишь рой, которая летит в темноте и гаснет на ветру. А вот Мехмед – верит. Верит, что может управлять событиями по своей воле. У него больше ума и интуиции, чем у Мурада. Он знает. Для него не существует таких понятий, как «хорошо» и «плохо», «можно» и «нельзя». Для него нет ни правды, ни лжи, Он готов стоять по колено в человеческой крови если это приблизит его к вожделенной цели.
Анна подняла руку.
– Что ты хочешь мне доказать? – нетерпеливо спросила она.
– Милая моя, – проговорил я, – я лишь пытаюсь с помощью жалких и бледных слов объяснить тебе, что люблю тебя больше всего на свете. Люблю тебя отчаянно и болезненно. Ты – моя Греция, мой Константинополь. Придет время – и Константинополь погибнет, так же как обратится в прах тело, когда пробьет твой час. Поэтому земная любовь бесконечно печальна. Когда мы любим друга, сковывающие нас цепи времени и пространства становятся гораздо тяжелее, чем всегда. Глядя на тебя, я с грустью думаю о стремительном бег времени, о бренности всего сущего, о быстротечности жизни.
– Любимая, – продолжал я – когда я смотрю на твое лицо, вижу, что сквозь щеки твои просвечивает череп. Вижу, что под нежной кожей твоей вырисовывается скелет, – такой же, какой я увидел в молодости, когда соловей разбудил меня у кладбищенской стены. Любовь – это медленная смерть. Когда я обнимаю тебя, когда целую твои губы, я целую смерть. Я так безумно, так страшно люблю тебя!
Но она меня не поняла. И тогда я сказал:
– Ты ушибла из-за меня ногу. Я приношу тебе одни страдания и боль. Позволь, я помогу тебе.
Я поднял с земли ее сандалии. Анна оперлась о мою руку, и я отвел женщину к большому резервуару с водой, расположенному неподалеку. Анне трудно было идти, острые стебли кололи нежную кожу ее ног. Я поддерживал женщину, и она приникла ко мне. Ее тело мне верило, хотя строптивые и гордые мысли и восстановили ее против меня.
Я усадил ее на край резервуара и вымыл ей ноги. Смыл кровь с израненной кожи. Ополоснул стопы. Но Анна вдруг страшно побледнела, словно ее пронзила внезапная боль, и отодвинулась от меня.
– Не делай так, – сказала она. – Не делай так. Я этого не выдержу.
Она была целиком в моей власти. Где-то вдалеке играл на свирели какой-то пастух. Тонкие, пронзительные звуки разрывали мне сердце. Немилосердно палило солнце. Я погладил рукой ее белую лодыжку. Ее кожа была живой и теплой. Если бы я прижал Анну к себе и поцеловал, она не сумела бы воспротивиться. Даже если бы и захотела. Но она меня не боялась. Анна не сводила с меня своих карих глаз, в которых я видел ее обнаженную душу.
– Встань, – проговорил я. – Обопрись о мою спину, я завяжу тебе сандалии.
– У меня горят щеки, – пробормотала она. – Кожа покраснела – потому что я не закрывала при тебе лица. И ноги покраснели: ведь я ходила босиком, не обращая внимания на погоду.
Будь благословен каждый день, который мне дано прожить.
Она ушла, а мы продолжали заниматься с новобранцами до вечера. Стреляли из тяжелого орудия с городской стены. Джустиниани хотел приучить робеющих новобранцев к грохоту, свисту ядер и запаху пороха, чтобы новоиспеченные солдаты увидели, что орудийный залп сеет скорее ужас, чем смерть. Один из императорских мастеров велел установить на стене пушку. Потом по всем правилам, в соответствии с точными расчетами дали залп – и пушка выбросила каменное ядро размером с человеческую голову; ядро описало высокую дугу над внешней стеной и рвом, по другую сторону которого и упало – да так, что задрожала земля. Но еще сильнее содрогнулась громадная стена. В ней появилась трещина, и на землю посыпались большие камни. Никого не ранило, и все это даже некоторым образом подтвердило правоту Джустиниани, убежденного, что все орудия представляют гораздо большую опасность для тех, кто их использует, чем для врага. И все же этот залп произвел на новобранцев угнетающее впечатление. Не веря своим глазам, смотрели монахи и ремесленники на щель в стене. Она неопровержимо доказывала, что вера в неприступность городских укреплений – лишь иллюзия и самообман.
Все окрестности за стенами превращены в пустыню. Деревья вырубили, чтобы улучшить обзор, и пни, оставшиеся от кипарисов и платанов, торчат на темных проплешинах и белеют среди зеленой травы. Свели даже плодовые деревья, а все постройки сровняли с землей, чтобы не оставить осаждающим ни одного укрытия. Где-то вдали, за горизонтом, в весеннее небо поднимается черный столб дыма; похоже, там горит дом. В остальном же пустынный пейзаж недвижен и мертв. Никаких признаков жизни…
Разводной мост еще действовал. Потому я велел открыть частично замурованные ворота и послал несколько человек за пушечным ядром. Даже самому сноровистому каменотесу не хватит целого дня, чтобы превратить твердую глыбу в ядро такого размера. Я разместил лучников в башне и за зубцами внешней стены так, будто их товарищи совершали настоящую боевую вылазку. Те, кого я отправил наружу, чувствовали себя неуверенно и, покинув защищенное стенами пространство, тут же начали испуганно озираться вокруг. Но они быстро осмелели, выкопали ядро и притащили его обратно.
Некоторые из них, чтобы освежиться, искупались во рву; его выкопали и наполнили водой совсем недавно, и потому вода эта все еще свежая и чистая. Она поступает в ров, имеющий более тридцати шагов в ширину и столько же – в глубину, по искусно проложенным под землей каменным акведукам из моря и больших резервуаров, расположенных в разных частях города. Ров перегорожен множеством дамб, удерживающих воду во время морского отлива, и отделяет стену и город от материка, словно длинная цепочка прудов. У Влахерн ров кончается: склоны холма слишком круто спускаются там к гавани. Зато стены и башни там более мощные, а дворцовые здания являются частью оборонительных сооружений и образуют единое целое с крепостью, которая тянется до самого берега.
