— Я полагаю, сэр, — сказал Хэй мягко, — что испанцы обратили большую часть филиппинцев в свою веру. Почти все они принадлежат к римско-католической церкви.
— Верно, — кивнул Маккинли; он не слушал своего собеседника. — Все они язычники и абсолютно нам враждебны, и говорят по…
— Большинство — по-испански. Конечно, есть еще местные диалекты…
— Я испробовал все, мистер Хэй, в том числе и молитву, и все никак не могу решить: в наших ли интересах аннексировать Филиппины.
— Мы обязаны удержать Манилу, сэр. Нам нужны пункты заправки топливом для нашего флота повсюду на Тихом океане и по всему побережью Китая тоже. — Хэй с досадой подумал, что он вещает тоном правительственного официоза. — Европейские державы готовы поделить Китай. Если такое случится, мы лишимся ценных рынков, но если мы закрепимся поблизости, на Филиппинах, мы сохраним в своих руках морские пути, ведущие к Китаю, не позволим немцам, русским и японцам нарушить мировой баланс сил. Потому что, и снова с досадой Хэй понял, что говорит словами Брукса Адамса, миром будет править тот, кто владеет азиатским материком.
— Вы действительно думаете, что мы к этому готовы? — Вдруг Маккинли превратился в итальянского кардинала семнадцатого века: он был вкрадчив, хитер, наблюдателен.
— Боюсь строить расчеты, сэр. Но когда история приходит в движение, надо думать, как удержаться в седле, иначе она сбросит вас наземь. Так вот, сэр, история пришла в движение именно в данный момент, она влечет нас, и мы не в силах остановить это движение, даже если бы захотели.
На лице итальянского кардинала обозначилась слабая виноватая улыбка.
— Мистер Хэй, я, если пожелаю, могу еще слезть с лошади. Я могу оставить Филиппины в покое.
— В руках испанцев?
— Между нами, я не прочь удержать Манилу. Что касается других островов, если они не способны к самоуправлению, как большинство всех этих туземцев, то я позволил бы испанцам остаться. Почему бы нет? О, мистер Хэй, — кардинал на глазах превратился в озабоченного политика из штата Огайо, — я никогда не хотел этой войны! Разумеется, я хотел выставить Испанию из Карибского моря, и мы этого добились. Куба ныне — свободная страна, и если бы пуэрториканцы были способны к самоуправлению, я освободил бы и их, потому что искренне полагаю, что нам не надо пытаться управлять всеми этими цветными язычниками, образ жизни которых столь отличен от нашего.
Хэй начал излагать свою собственную концепцию внешней политики, отработанную во время нескольких благожелательно воспринятых в Англии выступлений.
— Мистер президент, я всегда полагал задачей англосаксонской расы, прежде всего Англии, роль которой ныне, увы, сужается, и нашей страны, роль которой возрастает, цивилизовать и… — Хэй набрал полные легкие воздуха и выложил свою главную козырную карту. — Обратить в христианство менее развитые расы Земли. Я знаю, что Англия полагается на нас, верит, что мы продолжим ее историческую миссию; англичане верят, как верю я, что мы вместе сможем управлять миром, пока не проснется Азия (это будет, молю бога, через много лет после того, как мы уйдем, но с нашей помощью) проснется другая Азия, христианская, цивилизованная нами, овладевшая всем лучшим, что имеем мы, коль скоро истории суждено будет нас кем-то заменить.
Маккинли пристально посмотрел на Хэя. Затем произнес:
— Полковник Брайан был здесь на прошлой неделе.
Хэй чувствовал себя раздавленным; все его красноречие оказалось впустую. Но ведь он забыл первый закон политики: не изощряться в красноречии в обществе красноречивых.
— Кто такой полковник Брайан?
Улыбка Маккинли была одновременно теплой и злой.
— Это новый, еще не испытанный в деле армейский полковник, отбывающий службу во Флориде. Наверное, он вам лучше известен как Уильям Дженнингс Брайан.
— Золотой крест?
— Так точно. Мой соперник. Он явился сюда с просьбой уволить его с военной службы, но, поскольку у нас остаются еще военные проблемы на Филиппинах, я высказался в том смысле, что не имею права отправлять домой любого политического деятеля, когда он того пожелает. — Маккинли был доволен собой. — Особенно когда выборы на носу.
— Но ведь вы отпустили Теодора баллотироваться в губернаторы.
— Как я мог отказать настоящему герою? Полковник Рузвельт — это особый случай.
— К тому же он республиканец.
— Совершенно верно, мистер Хэй. — Внезапно Маккинли нахмурился. — Платт обеспокоен. Он говорит, что выборы в Нью-Йорке будут для нас очень тяжелыми. Конечно, промежуточные выборы[47] никогда не сулят ничего хорошего правящей партии.
— Но не в тех случаях, когда партийный лидер в сто дней провел победоносную войну. — Вообще-то Хэй жалел, что произнес когда-то столь часто цитируемые слова «прелестная маленькая война», как будто он был джинго; он им не был. Фраза эта пришла ему в голову, когда он мрачно сравнивал войну с Испанией с Гражданской войной, и приходил к выводу, что война с Испанией, слава богу, ничуть не была похожа на кровавые муки линкольновской войны за сохранение союза штатов. Хэй давно знал, что настоящий политик не оставляет за собой последнее слово в споре; теперь он усмотрел мудрость в том, чтобы не сказать и первого.
— У меня создается впечатление, — сказал Майор, туша сигару в дешевой сувенирной керамической пепельнице в виде его собственной головы с наполеоновской треуголкой вместо крышки, — что Брайан даст нам настоящий бой по вопросу об аннексии. Его сторонники — Юг, Запад, фермеры, шахтеры — похоже, потеряли интерес к свободному серебру; слава богу, не он сам.
— Но речь, которую он произнес, имела такой успех, что он будет ее повторять и повторять.
— К счастью для нас. Даже если так, у всех такое ощущение, что нам не нужно уподобляться европейским державам со всеми их колониями, населенными язычниками, и так далее. Я понимаю это чувство и разделяю его до известной степени. Но с Кливлендом, обычно человеком здравомыслящим, стало трудно иметь дело, а что касается Эндрю Карнеги…
— Он тоже вам написал? — Богатый и вспыльчивый, шотландец по рождению, Карнеги бомбардировал Хэя письмами, отвергающими аннексию Филиппин или любой другой территории как грех против святого духа Республики.
— Да, да, писал. — Маккинли поднял наполеоновскую пепельницу, словно отыскивая некое тайное послание в том, что, в конечном счете, было его собственным раскрашенным ликом. — Я поеду в Омаху, — сказал президент; очевидно, он прочитал тайное послание от своего керамического двойника.
— В Омаху? Что вы там собираетесь делать?
— Произнесу речь. Что же еще? — Слабая кардинальская улыбка снова появилась на лице, большие глаза сияли. — Омаха — город мистера Брайана. Поэтому я начну свою поездку на Запад — где я не был с девяносто шестого года — с Омахи. Я выступлю против него в его цитадели и постараюсь убедить людей… — Президент не закончил фразу.
— Поддержать аннексию Филиппин?
— Сначала надо посмотреть, какое там настроение.
Хэй кивнул. Некоторые считали Маккинли марионеткой Марка Ханны, но всякий, кто знал их обоих в Огайо, как Хэй, понимал, что президент — совершенное политическое животное, бесконечно хитрое и неистощимое, гениально предвосхищающее перемены общественного мнения и всегда берущее верную ноту. Ханна, ныне сенатор от штата Огайо, не более чем сборщик денег для Маккинли. В данный момент он, по его словам, занимается доением богатых республиканцев в стране, чтобы обеспечить республиканское большинство в сенате и палате представителей.
— Как идут переговоры в Париже? — Хэй понял, что по своей воле Маккинли ничего ему не расскажет.
— Есть проблемы, первая просто в том, что мы не знаем, чего хотим. Я буду знать это лучше в конце октября. И еще я поеду в Сент-Луис. Когда одолевают сомнения, поезжайте в Сент-Луис. — У Маккинли был загадочный вид, он снова превратился в кардинала. — Испанцы уступят все, что потребуется. Но у меня дурные предчувствия…
— Я бы предложил заплатить за острова.
Маккинли посмотрел на него удивленно.
— Мне кажется, что цена войны и составляет стоимость островов.
Хэй задумался. У него была идея, которой поделился с ним его старый друг Джон Биглоу[48].
— Если мы заплатим, как заплатили за Луизиану и Аляску, то не возникнет сомнений в законности наших владений. Договор о покупке явится доказательством. В ином случае нас обвинят в грабеже, грубом империализме, что нам несвойственно, хотя бы на взгляд со стороны.
— Это очень хорошая идея, мистер Хэй. — Маккинли встал. Нажал кнопку на столешнице. — Изложите ее завтра утром, когда соберется кабинет. Но я вас хочу предупредить: отныне международные дела — ваша епархия. Мне не нужны все эти сложности.
