Уже лёжа в постели и вспоминая недавнюю беседу, я вдруг поразился одному обстоятельству, на которое во время разговора не обратил внимания. Люба рассказывала о Добровольческой армии и её генералах совсем не так, как это должен был делать связной — тайный агент красных. Не враждебность, а сочувствие Белому движению — вот что отчётливо проявлялось во время нашей беседы... «Вероятно, это какой-то хитроумный трюк опытной разведчицы, предпринятый с целью моей проверки», — не найдя другого объяснения, решил я и заснул.
Не знаю, долго ли я спал, но что-то заставило меня пробудиться.
В комнате было темно, но в этой тьме колебалось светлое пятнышко. Я понял, что это был огонёк горящей свечи. Я шире раскрыл глаза и вдруг увидел, что рядом с моей кроватью стоит со свечой в руке совершенно нагая женщина. В первый момент мне почудилось, что всё это я вижу в прекрасном сне, но, вглядевшись попристальнее в лицо женщины, понял: да ведь это же она, Люба!
Увидев, что я проснулся, Люба поставила свечу на тумбочку, не погасив её, и с негромким смехом сбросила с меня простыню, которой я укрывался. Откровенно скажу, что я привык спать нагишом, ночью меня стесняли даже трусы. Надо ли уточнять, что сейчас я предстал перед Любой во всей своей «красе».
Не произнеся ни единого слова, Люба стремительно легла в постель и очутилась в моих объятиях.
Я растерялся от неожиданности. Но мужское желание пробудилось во мне с такой яростью, что я не раздумывая схватил Любу в охапку, намереваясь опрокинуть её на спину, как это и делается в таких случаях. И тут же ощутил Любино сопротивление, почувствовав, что эта девушка наделена поистине мужской силой.
— Не торопись, я сама хочу вести тебя, — задыхаясь, прошептала она.
Страсть её была такой буйной и сумасшедшей, какой я ещё никогда не испытывал, хотя мне уже приходилось иметь дело с женщинами. Она стонала, впивалась в мои губы зубами, как кошка, царапала мои плечи и спину ногтями. Весь поглощённый плотскими желаниями, я был в совершеннейшем восторге.
«Неужели она отныне будет моей? Будет навсегда?» — спрашивал я себя, уже страшась даже мысли о том, что она когда-нибудь покинет меня. Мне казалось, что без этой женщины я не смогу жить.
Мы забыли обо всём: о революции и о войне, о красных и белых, об опасностях, которые ждут нас впереди, о неизведанном будущем...
Очнулись мы от любовных утех лишь на восходе солнца. Где-то совсем рядом прокричал петух, его задорное кукареканье вызвало на моём лице улыбку: это не заполошная Москва с её лязганьем трамваев по рельсам или туком копыт битюгов по булыжной мостовой, это Ростов — полугород, полудеревня, и как это чудесно, как сладостно веет от этого петушиного кукареканья детством, милым моим детством!
— Чего ты улыбаешься? — насторожилась Люба. — Наверное, смеёшься надо мной? И осуждаешь?
— Восхищаюсь! — успокоил я её, обняв так крепко, что она застонала. — Ты — само чудо, сама мечта!
— Все мужчины так говорят, — усмехнулась Люба.
«Сколько же у тебя было этих мужчин. — Я почувствовал, как во мне подспудно зарождается ревность, но тут же подумал: — Да если бы она не знала мужчин до встречи со мной, разве могла быть столь огненно-страстной?»
Мы долго лежали умиротворённые и счастливые тем, что доставили друг другу столько упоительного счастья. Наконец Люба заговорила.
— Скажи, Дима, — легко и свободно она перешла на «ты». — Зачем люди воюют? Разве можно уничтожать друг друга ради каких-то идей? Или из-за того, чтобы переделить богатство? Как было бы прекрасно, если бы люди просто жили — любовью, простыми человеческими мечтами, надеждами, восхищались прекрасным, приносили друг другу только радость!
Мне не хотелось философствовать, и я, лишь для того чтобы показать, что внимательно её слушаю, изредка повторял:
— Да, да, ты права, права!
— Увы! Нам предстоит воевать и воевать. И как хорошо, что мы умудряемся ещё и любить. Даже когда гремят бои.
Мне неприятно было слышать эти слова. Я вдруг увидел, как на поле боя, под свистом пуль Люба предаётся любви с каким-нибудь добровольцем, радуясь, что этим она бросает вызов ненавистной войне. И несколько и сам настроился на философский лад.
Утверждают, мысленно рассуждал я, что кроме людей искренних существуют ещё и лицемеры. Ложь! Я утверждаю, что всё человечество насквозь пропитано лицемерием. И если оно станет с негодованием отвергать это моё убеждение, то пусть ответит мне на простейший вопрос: почему оно, человечество, дикие оргии половой жизни, полные бесстыдства и звериной похоти, прикрывает для маскировки святым и чистым словом — любовь? Почему? Почему ставшая до наглости банальная фраза «Я тебя люблю», которой вопиют во все века все континенты земли, в переводе на простой житейский язык означает почти всегда «Я тебя хочу»?
Пусть ответит. Уверен, что ответа не будет, а я буду заклеймён как злостный циник и законченный мизантроп.
Мне вдруг захотелось поделиться этими мыслями с Любой, но я вовремя остановил себя. Зачем? Всё равно в этом мире ничего не изменится: ни Люба, ни я, ни война, в водоворот которой нас ввергли люди, которым непонятно что на свете нет ничего выше любви. Эта моя мысль входила в явное противоречие с предыдущей, но разве вся наша жизнь не соткана из сплошных противоречий?
— В одном часе любви — целая жизнь, — послышался словно издалека голос Любы, и она поцеловала меня. — Ты не презираешь меня за то, что я сама к тебе пришла?
— Я боготворю тебя! — Моё восклицание было совершенно искренним. — Кстати, ты прекрасно знаешь литературу. Ты только что произнесла фразу Бальзака, не так ли?
— Нет, это Бальзак позаимствовал её у меня! — задорно пошутила Люба и, встав с постели, стала одеваться.
— Каковы наши дальнейшие планы? — поинтересовался я.
— Сейчас поедем в Егорлыцкую, — коротко и уже по-деловому ответила Люба.
— Почему именно в Егорлыцкую? — Название этой станицы мне ничего не говорило.
— Тебе же надо к Деникину? Вот потому-то и в Егорлыцкую.
Из записок поручика Бекасова:
Солнце уже садилось, когда мы вышли к берегу Дона, где нас должна была поджидать бричка с нанятым Любой казаком. Она заверила меня, что казак этот надёжный, стоит за красных и ни разу не был уличён в предательстве. После того что у меня произошло с Любой этой ночью, я полностью доверился ей.
Перед тем как выйти из дома, Люба велела мне переодеться в простую и изрядно поношенную крестьянскую одежду — длинную рубаху из грубого полотна и яловые сапоги, порыжевшие от времени. Сама тоже переоделась в старенькое ситцевое платьице, хотя и в нём она была всё так же обаятельна. Это дало мне повод сказать ей шутливо: «Во всех ты, душенька, нарядах хороша». Про себя же подумал, что для той роли, которую ей предназначили, она была слишком броской, а потому крайне уязвимой.
Люба благоразумно решила, что ехать мы будем только с наступлением темноты, а день пережидать где-нибудь в степи, укрывшись в кустарнике или же в копне сена.
Это её решение охотно одобрил рыжебородый казак, назвавшийся Лукой. Я сразу заметил, как жадно глянул он на Любу своими бесцветными водянистыми глазами, в которых сверкнул плотоядный огонёк.
— Располагайтесь в ивняке, — посоветовал он. — Там холодок и можно схорониться от дурного глазу. А я туточки, под яром, в заводи с удочкой посижу. Авось и уху сварганим.
Место, в котором мы обосновались, было и впрямь скрытное. Берег порос густым ивняком. В этом месте Дон делал крутой поворот, словно ему надоело нести свои спокойные мощные воды напрямик. Берега здесь были очень живописны, крутояры отливали золотом. Волна лениво лизала прибрежный песок. Мы с Любой вволю накупались, пока не начали сгущаться сумерки. Купались нагишом и уже совершенно не стеснялись друг друга. Мне чудилось, что я знаю Любу и живу с ней много лет.
Наконец вернулся Лука. В руке он держал кукан из толстой ивовой ветки, на котором висел громадный сазан.
— Какое чудо! Ай да рыбак! — радостно воскликнула Люба, и казак снова посмотрел на неё таким взглядом, каким, вероятно, смотрит на желанную добычу хищник.
Лука сноровисто развёл костёр из сушняка, которого вдоволь валялось на берегу, воткнул в песок две рогатины, примостил на них ведёрко с водой.
— А ты, девка, — по-свойски обратился он к Любе, — давай чисть да потроши рыбину. Или не умеешь?
— Справлюсь! — пообещала Люба.
— Тады поспешай, пока вода не нагрелась, рыбу треба ложить в холодную воду. Вот тебе тесак.
